Ту поездку в Бретань и Земли Луары я вспоминаю, как волшебный сон. Мало того, что это была крайняя Франция, по которой я перманентно скучаю, так еще и города там неправдоподобно аутентично-сказочные и исторические события, происходившие в тех местах, находятся на поверхности памяти практически каждого из нас, что придает восприятию необходимую остроту и сопричастность.
Но в тот воскресный день сентября 2019, когда я собралась в Анже, именно на него-то я большие планы не строила. Последовательных целей было несколько: гобелен Апокалипсиса в Анжерском замке, ну и сам замок естественно, обед под анжуйское, а после обеда хотелось побродить по Нанту, в котором я хоть и квартировала, но уделила бывшей столице Бретани непростительно мало времени, а посмотреть там есть много чего.
Ехать от Нанта до Анже минут 40 и в нем останавливаются практически все поезда, курсирующие по этим регионам. Утро выдалось хмурым, я похвалила себя за то, что взяла зонт, т. к. голубизну неба скрывали темные, грозящие вылиться дождем тучи.
Не без помощи аборигена, ожидающего утреннего пастиса в рюмочной на углу, добралась до брутальной черезполосицы Анжерского замка,
не лишенного, в прочем, внутреннего изящества.
Подивилась на 103 метра сине-красного тканного чуда,
которое, если задаться целью, можно читать подобно книге (описания такие в сети есть),
очень славно пообедала и уже было собралась в обратный путь, но вспомнила башни Кафедрального собора Сэнт Морис и сочла неразумным в собор не зайти. Тем более что путь от замка, судя по топографии, открывающейся с крепостных стен, был не долгим.
И я пошла. Опираясь на фотографии в сети, Анже я представляла не ярким, не выдающимся — эдаким царством серого цвета, где нет особой разницы между стенами и тротуарами, а движешься словно внутри пещеры с неясными и почти стертыми очертаниями индивидуальности.
Но кто его знает: может именно эта не назойливость, спокойствие, какой-то универсальный язык буржуазного комфорта и простоты, замешанный на истории древней, но осязаемой, затягивали меня все глубже и глубже в городские лабиринты.
Готическое крыльцо, фахверковый дом 600-ти сот летней давности, но служащий по своему прямому назначению-домом.
Так шаг-за-шагом, какими-то задворками вышла к собору, который еще называют собором св. Маврикия. Морис-Маврикий был командующим фиванского римского легиона, расквартированного в Египте. Легион насчитывал, не падайте, 6666 воинов (хотя, думаю, что цифра округлена для красоты картины) христиан. События происходили во времена императора Диоклетиана, а в последствии императора Максимилиана, славящихся ко всему прочему и гонением на христиан.
Во времена похода в Галлию солдаты легиона отказались участвовать в убийствах христиан, за что разгневанный Максимилиан приказал казнить каждого десятого солдата Фиванского легиона. Когда же однополчане опять отказались притеснять христиан, процедуру повторили.
В результате последующего неповиновения, всех оставшихся солдат уничтожили не далеко от нынешнего швейцарского Санкт Морица, который в те времена носил название Агуанум. Произошло это 22 сентября 286 года нашей эры. Дата стала отсчетом двадцатилетнего периода жесточайших репрессий, названного Эрой коптских мучеников.
А святой Морис-Маврикий этот, кстати говоря, чернокожий.
С дневного света входишь в собор, как в сумрачный грот. В отреставрированном и аккуратном космосе восьми векового собора, построенном в смешении романского и готического стилей, на стенах с фресками XII–XIII веков играли блики их ровесников витражей.
Алтарь XVIII века в довольно редком для церковного искусства стиле рококо.
Теплого янтарного дерева, опять же готическая, тонкой резьбы кафедра. Поддерживающие орган кариатиды (впервые вижу подобный прием). Душноватой завесой между малочисленной паствой и Богом вилась пыль веков, спрессованные молитвы поколений и стылость столько повидавшего на своем веку камня.
После таких мест затылок, лоб и плечи долго помнят темную сумрачность неохватного воздуха над головой.
И вроде бы обязательную программу по Анже я выполнила, но выйдя из собора через главный вход, вдруг увидела такое несметное количество анжуйцев, какого давненько не видела в небольших французских городах.
Спустившись по расписанной яркими красками соборной лестнице, которая совершенно не портила аскетичный фасад «анжуйской готики», я ринулась в разноцветную толпу, так мне понравился ее воскресный настрой и задор и пропустила очень интересный район рядом с собором. Там находится самое нарядное фахверковое здание Анже — Дом Адама, башня Виллебон, оставшаяся от городской стены и вписанная в современную застройку и башня Сэнт-Обен, являющаяся частью несохранившегося ныне бенедиктинского монастыря.
Потом уже, бродя на другом берегу Мена, я еще раз увидела кусок городской стены, и притулившуюся, буквально вырубленную в ней небольшую квартирку.
Хотелось мне по этой лестнице забраться, но как-то я засмущалась, а может испугалась злых собак в засаде.)
Мосты Анже замечательно видны с замковых стен.
Но не все. Тот, что ближе к башне и не попавший в объектив — знаменитый мост Бас Шен. Уверена, что все про него слышали во времена уроков физики, когда изучали явление резонанса. Именно на нем, а он тогда был подвесным, в 1850 году произошла катастрофа, когда две сотни солдат не сбили строевой шаг и мост обрушился. Погибло 226 человек.
А это мосты в другую сторону от тысячелетнего Моста Верде:
первый — пон Дэз Ар Э Метье, следующий — О Шен.
Перейдя немного сонный, бирюзово-зеленый Мен с очень французской набережной, очень французскими домами вдоль нее, очень французскими баржами в нем
по семипролетному Верде,
как кур попала, нет не во щи, а в прелестнейший район, называемый просто Другая строна, и вдруг откуда-то выпорхнувший ясный день, с синими людьми, передающими друг-другу розу под «Париж в розовом свете».
— Что может быть более французским? — скажете вы с умилением на лице, которое и у меня расплылось по физиономии и организму, и будете несомненно правы, но не совсем.
Когда продвигаясь по улице Борпер в сторону церкви святой Троицы,
я услышала яростные, энергичные аккорды, мгновенно смывшие воспоминания о сентиментальном «розовом свете». Играл аккордеон.
И аккордеон был не один.
Как же вдохновенно выступал этот квинтет. Они не играли какие-то известные произведения, возможно что-то народное, но в великолепной обработке. И в этих мелодиях было столько силы и страсти, близких к одержимости, что с легкостью осозновалось, как повинуясь подобному бессловестному посылу, пастозные толпы превращались в эссенцию, творящую историю.
Играли аккордионисты видимо давно и не за кепку по кругу. Я даже не помню, чтобы их наградили аплодисментами после концерта. Настолько, на мой взгляд, после случившейся между музыкантами и слушателями резонансной волны были неуместны банальные хлопки.
А я пошла дальше «без руля и ветрил», т. е. без плана и карты.
И в общем-то я была права в отношении Анже. Знаменитый, изысканнейший французский серый правил в нем бал.
Как только я начала удаляться от места концерта, поисчезал практически весь народ.
Запертые двери, прикрытые ставни.
Внезапно я услышала за спиной восклицания:
— Мерде, мерде!
Частично неадекватная тетечка, размахивая руками, постоянно повторяла это слово.
— Мадам, и что-то там еще на французском? — обратилась она ко мне с вопросительной интонацией.
И тут у меня в голове всплыл перевод этого «мерде» — дерьмо (извиняюсь). Откуда и в каком подсознании сидело оно до сего момента? Ну в общем я как всегда спаслась фразой:
— Же, но парле па франсе.
На что она скорее одобрительно хмыкнула и пристала с тем же вопросом к случайно оказавшемуся в зоне видимости месье с портфелем. Он шарахнулся от экспрессивной фразы-вопроса, что-то пробормотал, стыдливо глянул на меня и чуть ли не бегом покинул «поле битвы».
Я же набрела на что-то ангарного вида, но вполне себе изящное и пропорциональное.
— Наверное рынок, — подумала я.
И в общем оказалась не далека от истины: XII века зернохранилище на сегодняшний день служащее залом, где проводятся различные мероприятия.
У сланцевой стены притулилась яблоня с полупрозрачными райскими яблочками, щедро усыпавшими ее ветви. Столько было в них милоты. Какого-то ушедшего очарования кринолинной эпохи, варки варенья в медном тазу, макания булки в снятую сладкую пену и сладкого же безвременья, до которого вот вроде бы и рукой подать, а не дотянуться, не коснуться.
Совсем рядом с ангаром стоит устремленная ввысь часовенка — алтарь Тертр-Сен-Лоран. По плану внутри должна быть позолоченая скульптура Богоматери, но на нее, как часто бывает, банально не хватило денег.
Поэтому внутри распятый Христос, а служит она для проведения религиозных церемоний.
Часовенка находится стоит почти на территории бывшего госпиталя Сен-Жан, одного из старейших во Франции.
Его основали в 1175 году, в XVI–XVIII веках больница вмещала до 500 пациентов, но со временем утратила свое значение, и роскошное здание отдали в начале Археологическому музею, а потом музею Жана Люрса.
Мы с музеем по разные стороны забора, вдоль которого вилась внушительная очередь из нескольких десятков человек. Спросить: «За чем, граждане, стоим?» я не могла, поэтому сфотографировав через забор «греческий» портик, хотя, учитывая реалии истории, он скорее римский, удалилась во свояси.
Это я теперь знаю, что в музее Жана Люрса выставлен знаменитый гобелен Жана Люрса — «Песня мира». В 1938 году месье Люрс восхитился и вдохновился гобеленом Апокалипсиса и создал свой в традиционной технике, но в другой цветовой гамме 80-ти метровый гобелен.
Закончен он был через 10 лет работы уже после его смерти в 66 году. Конечно я жалею о несостоявшейся встрече с еще одним шедевром гобелено-ткачества, но даже зная сейчас за чем стояли граждане, вряд ли бы в тот день отправилась его смотреть. «Лучшее — враг хорошего» и это я уже знаю с пости стопроцентной точностью.
Кстати, Люрс очень внешне похож на Пикассо. Практически одно лицо.
Возвращалась я к вокзалу самой верной дорогой-знакомой.
На площади Летри, где еще недавно стояли грузовики, ограждающие импровизированную концертную площадку так поразивших меня аккордионистов,
стало практически пусто. Конец выходных.
И можно было бы на этом закончить, но меня поразила еще пара бытовых сцен.
Папаша держит пару-месячного младенца, а маман в нирване медитирует на стакан пива.
На мосту и рядом с ним все так же тусил народ, а вымазанные голубом мелом персонажи не переставали передавать друг-другу цветок за пару евро, брошенных в картонную коробку. И что это за работа такая? Врагу не пожелаешь!
Там же был замечена еще одна очень интересная личность.
Это месье Юло, персонаж комедии Жака Тати: «Каникулы месье Юло». Не далеко от городка Порник, в котором я тоже побывала в ту поездку даже стоит памятник Юло-Тати. Режисер внешне был очень похож на своего героя.
Интересно, снесли ли этот памтник в наши дни, т. к. по отцу Жак Тати происходит из рода Татищевых, смоленской ветви Рюриковичей.
Я, правда, не заметила, что с персонажем хочет кто-то сфотографироваться. Да и помнят ли героя комедии почти 70-ти летней давности нынешние молодые родители и тем более их дети? Чуть позже грешным делом мелькнула мысль, а не педофил ли это переодетый.
Но не будем заканчивать на грустной ноте.
Вернулась я к замку. Цветники, разбитые в замковом рву, отливали зеленым бархатом.
Никто среди них не прогуливался и проследив взглядом я поняла, что «сокровище» охраняют высокие ворота с острыми навершиями. В одном месте стена была достаточно низкая, чтобы можно было спрыгнуть на лужайку. Ну в конце-концов всегда можно сказать, что у меня что-то вниз упало. Но как и с вжатым в стену домиком я застеснялась и решила вести себя прилично.
Король Рене Добрый, в чье правление Анже достиг своего наибольшего расцвета с одобрением посмотрел мне в след.
© 2009–2024 Туристер.
При полном или частичном использовании материалов сайта прямая индексируемая гиперссылка
на www.tourister.ru обязательна.
