Моя Австрия 2012 ( часть 5-я). Воздух, пропитанный болью: Маутхаузен и Эбензее

На экскурсии в Венский лес наш гид Светлана так сказала об этом месте: «Я там была всего один раз и больше не хочу туда ехать. Я вернулась совершенно больная, разбитая, с головной болью. Там сумасшедшая отрицательная энергетика, там воздух пропитан болью…» 
Мы с женой ощутили это в полной мере. Когда на арендованной машине приехали утром в местечко возле Дуная под названием Маутхаузен. Вот карта нашего маршрута – под цифрой 1 пригороды Вены, 2 – Маутхаузен, 3 – Эбензее.

Съезжаем с трассы автобана А1 по указателю, приближаемся к мосту через Дунай. Здесь река не такая широкая, как в Вене, метров двести примерно.
Налево, вдоль речки, потом по коричневым указателям по извилистой дороге, вверх, к лагерю. Австрийцы молодцы насчет этих указателей, заблудиться трудно.
И вот лагерь. Перед ним стоянка для автобусов и машин. Уже несколько автомобилей и пара автобусов там. Идем к входу.

Этот каменный маятник – за пределами лагеря.

Заходим в помещение, где продают входные билеты. Я интересуюсь у мужчины: в каком месте лагеря были русские блоки? Он спрашивает: «Вы из России»? Отвечаю: «Да, и мой дед был в этом лагере».
Лицо служащего очень изменилось, он машет руками: «Нет, никакой оплаты!» И дает мне карту, где ручкой отмечает место, где были блоки советских узников и место, где они похоронены.

Мы заходим во внутренний двор, окруженный мощными стенами и вышками, на которых тогда находились пулеметчики. Предбанник, страшное место. Именно сюда пригоняли эшелон, заставляли людей раздеваться догола, держали на холоде, сразу пытаясь сломить волю к сопротивлению.

Вот так это выглядело тогда:

Теперь приведу отрывок из своего романа, посвященный этому месту:

…Они прошли четыре километра и остановились перед огромными воротами. Прямо по центру их, на каменной стене был водружен огромный орел, немецкая свастика гигантских размеров. Под ней – большой человеческий череп и еще ниже надпись: «Аrbeit macht frei».
– Работа делает свободным... – перевел Штейман и как-то радостно, по-детски улыбнулся. Повернулся к Соколову и с жаром прошептал:
– Немцы никогда просто так не бросают слов на ветер! Поверьте мне, я столько лет жил с ними вместе!
– Поживем – увидим! – бросил Иван, внимательно разглядывая укрепления лагеря.
«Да... здесь не убежишь... сколько колючей проволоки наверху, и наверняка под током. Неужели здесь и умру? Не хотелось бы…»
Слева от ворот высилась круглая башня с окошками-бойницами, справа квадратная, в два раза больше, с пулеметчиком наверху. Узников вывели на большую площадку, с трех сторон огороженную кирпичными стенами зданий. 
– Всем раздеться! – прозвучала команда.
Люди зашевелились, стали переминаться с ноги на ногу, глядя друг на друга.
– Шнеллер! Быстрее! – заорал толстый эсэсовец с побагровевшим от злости лицом. Видя, что люди неохотно подчиняются приказу, сдернул с плеча солдата охранника «Шмайсер», забрался по лестнице вверх, и оттуда саданул очередью в толпу. Несколько человек упали. Толпа с криком отпрянула назад. Люди стали лихорадочно стаскивать с себя одежду. Через минуту все стояли голые, опустив руки вниз, закрывая ими интимное место. Яков Штейман был в ужасе – он физически почувствовал, как пуля прошла в сантиметрах от его головы. Эсэсовец спустился вниз, вытаскивая на ходу парабеллум. Несколько сухих выстрелов. Стоны раненых прекратились.

Заходим по ступенькам в сам лагерь. От него остались только два ряда бараков, остальные снесли. В том числе и те, в дальнем углу, где томились советские военнопленные.
Теперь это выглядит так.

Фото тех времен…

Заходим в левый блок. Впереди идет Марина, я отстал, снимаю на ходу видеокамерой. 
Внутри всё, как было тогда, много лет назад. И запах. Особенный запах, которого я не встречал нигде ранее. Так пахнет смерть. Захожу в дальнюю комнату, вижу, что моя жена стоит, прислонившись к деревянным нарам, и - плачет. Позже она сказала, что как будто ощутила всю ту боль, которой пронизано пространство барака, как будто увидела эти изможденные фигуры, и моего деда в их числе, словно услышала неясный гул голосов, звуки отчаяния, мольбы и призывов к помилованию. 
Нары темно-бордового цвета. Двухъярусные. Видимо, австрийцы оставили такие, чтобы чуть поберечь нервы посетителей. Чаще в Маутхаузене нары были трехъярусными или даже в четыре ряда. В бараке людей было – как сельди в бочке.

Снимок тех лет.

Здесь предбанник, шкафы для одежды, стол для еды.

Здесь заключенные умывались.

А это чаны для стирки одежды

В туалет узники ходили в огромную бочку. По утрам ее выносили люди, которых называли шайзпутцеры.

Мы выходим из левого ряда бараков. Справа – самые страшные места. Здесь производились казни. Людей вешали, расстреливали, тут же была газовая камера и печи крематория.
У стены этого здания я заметил молодую девушку. Она плакала. Вместе с нами по лагерю ходила группа из автобуса, австрийская молодежь. И их учитель истории рассказывал юношам и девушкам о лагере. Вон она, слева в кадре…

Спускаемся вниз, где был настоящий ад в 40-х прошлого века.

Комната, где пытали и вешали узников. Пол не зря окрашен в красный цвет.

В переводе с немецкого эта комната была предназначена для разрезания тел.

Дальше – крематорий

Вот здесь концентрация бешеной отрицательной энергетики, наверное, самая сильная в лагере. У меня просто отказал фотоаппарат! Надежный, годами проверенный, в первый раз он выдал снимки черного цвета. Шесть раз подряд. Я ничего не понимал и даже испугался – всё, сломана матрица! Вышел на улицу, посмотрел последние снимки. Всё черно, только на первом есть фиолетовый фон вверху. Вот она – черная энергия собственной персоной. Сделал на улице пробное фото. Замерев, посмотрел в окно снимков, уф! Есть кадр, моя зеркалка снова заработала.

Потом убрал фотоаппарат и осторожно спустился в подвал крематория. Сделал фото с помощью камеры. Вот это самое страшное место Маутхаузена.

Недалеко находится еще одна…

Стена для расстрелов.

Лагерь Маутхаузен был предназначен, в основном, для уничтожения людей. Работы не были на первом месте в интересах нацистов. Не все узники помещались в «Венском котловане». Поэтому их часто оставляли просто стоять на аппельплатц, на дожде и холоде, где они прижимались друг к другу, чтобы согреться. Побегов из лагеря практически не было, лишь один раз узник по фамилии Бонаревиц сумел это сделать. Но его поймали и показательно казнили, мучая несколько дней подряд на глазах всех заключенных. Отрывок из моего романа, посвященный этому событию.

Яков Штейман начал уже было засыпать, как почувствовал легкий толчок в плечо. Он открыл глаза и приподнялся. В полумраке и спросонья не сразу понял, откуда его потревожили. 
– Яш-ша, не спишь? – свистящий шепот сверху заставил Штеймана поднять голову. С верхней полки на него смотрел австрийский чех Ганс Бонаревиц. Он теперь спал на месте соплеменника Вацлава.
– Не сплю... - тихо ответил Штейман. – А что?
– Хотел поговорить с тобой, – чех нагнулся к голове Якова. – Как считаешь, нас тут всех укокошат, или кто-то выживет?
– Не знаю, – коротко ответил тот.
– А я знаю! – трагическим шепотом с истерическими нотами проговорил Ганс. – Все вылетим в трубу крематория, как пить дать! Даже капо типа нашего Тараса не пощадят. У немцев приказ, лагерь третьей категории и никто отсюда не должен уйти живым.
– Смотря как война закончится, – буркнул Штейман. Его стал раздражать вертлявый чех, который явно не просто так затеял разговор.
– Слушай, Яша, тебе как на духу хочу открыться! – зашептал Бонаревиц. – Я буду пробовать бежать!
Штейман от неожиданности чуть не упал со своей койки. Он вздрогнул и испуганно повертел головой по сторонам. 
– Тихо ты! Это невозможно...
– Не бойся, все спят. Возможно! Я всё продумал! – чех едва не касался губами правого уха соседа. – Я уже месяц назад мог бежать, но не решился.
– Как? Везде же часовые и колючая проволока!
– Ерунда. Надо всё с умом делать! Ты знаешь, что меня и еще девять человек поставили работать возле крематория. Мы грузим шлак в большие деревянные ящики, потом заталкиваем их на грузовик. 
– Ну, знаю... И что?
– Так вот. Мы договорились, что я лягу на дно ящика, меня забросают шлаком, но не очень сильно, чтобы мог дышать.
– Это безумие! Там же часовой стоит наверняка! Смотрит за погрузкой.
– Раньше стоял... – радостно зашептал чех. – А сейчас его нет. Понял? И те, кто в лесу разгружает ящики в большую яму, сказали, что там можно незаметно спрятаться в зарослях. Завтра вечером загружаем, когда вы ужинаете. Ты можешь подойти к нам, в случае чего скажешь, что послали помочь. Понял? 
Бонаревиц пришел в сильное возбуждение. Его пальцы заметно дрожали, в глазах мелькали сумасшедшие огоньки.
– К чему ты мне это рассказываешь, Ганс? – недоуменно спросил Яков.
– Пойдем вместе, а? Тебя, еврея, все равно убьют, даю голову на отсечение! А здесь хоть какой, да шанс есть! И еще – на миру и смерть красна, как говорит твой друг Соколов.
Чех не подозревал, что Иван давно уже не спит, внимательно вслушиваясь в шепоток соседей.
– Это авантюра, верная смерть, Ганс... – слова чеха тоже взволновали Штеймана. На какой-то миг в душе возникло желание рискнуть, но спустя секунды перед ним встало лицо жены, Гиты. 
– Нет, прости, я не могу. Я должен... прости, но я...
– Что?
– У меня здесь жена. Я должен её увидеть хотя бы раз... – прошептал Яков и сглотнул, чувствуя приближение слез.
– Ладно, ты подумай до утра. Может, решишься? 
– Нет, я не могу.
– Как хочешь. Те, что работают со мной, тоже против. Лишь один земляк из Кладно готов помочь, закидает шлаком. А там посмотрим. Быть может, дева Мария не оставит меня... Спим!
Утром после развода и завтрака, улучив свободную минуту, Соколов тихо спросил Якова:
– Что, на побег подбивал?
– Да...
– Правильно, что не согласился. Безнадежное дело. Даже если убежит в лес, куда он дальше пойдет? Везде австрияки, до Чехии далеко. Поймают, как пить дать!

Но Бонаревиц на самом деле сбежал. На долгие восемнадцать дней. 
В лагере поднялся страшный переполох, когда на вечерней поверке обнаружилась пропажа узника номер 19061. Эсэсовец с размаху заехал кулаком в лицо Тарасу. Украинский капо, обливаясь кровью, тяжело упал перед строем. Все девять человек, работавшие вместе с чехом на загрузке шлака, на следующее утро были расстреляны. К счастью, эсэсовцы на этом остановились. Каждый следующий день, не приносивший никаких вестей о поимке смелого чеха, приносил тайную радость узникам. Яков уже начал жалеть, что не решился на побег, как на 19-й день по Маутхаузену стремительно разнеслась весть: Бонаревица поймали! Уже в полусотне километров от лагеря он нарвался на патруль и не смог убежать.
Срочно было объявлено всеобщее построение. На аппельплатц ввели Ганса. Вид его был ужасен. Растрепанные грязные волосы, безумные глаза, разбитые губы шептали какие-то слова. Он едва ковылял, сильно прихрамывая на правую ногу. Старостам каждого барака немцы выдали по странному шлангу, напоминающему огромный половой член. В строю зашептались: «Будут бить быком...» 
Яков с недоумением обернулся на Соколова. Тот кивнул и едва слышно проговорил: 
– Да, это специально обработанный бычий член. Лупит посильнее любой плетки и больнее дубинки.
Два «видных деятеля» тащили под мышки беглеца, а старосты по разу били бычьим шлангом. С каждым ударом Ганс громко и жалобно вскрикивал, все ниже опускал голову. Все думали, что его тотчас расстреляют или повесят перед строем. Но нет. Чеха оставили жить еще на неделю. И каждое утро возили на небольшой коляске, привязанного за руки к бортам. На груди болталась табличка: «Hurra, я существую снова!», и еще одна, в районе колен: «Почему блуждаю вдаль, если имущество все же так близко?» 
За коляской с беглецом следовал музыкальный оркестр из заключенных, наяривавший самые веселые марши. Особенно часто музыканты играли популярный довоенный шлягер под названием «Я снова возвращаю моего любимого».
Это было необычно, и даже интересно в первый день. Но невыносимо на пятый, шестой и седьмой. Соколов опускал голову, пряча взгляд, полный ненависти, сжимал кулаки. Штейман тоже старался не смотреть. Изуродованное тело чеха, в котором каким-то чудом теплилась жизнь, сильно пахло испражнениями. Наконец, спустя неделю после поимки, беглеца торжественно повесили. 
«Матерь Божья... ты сжалилась надо мною... спасибо...» – слабо шевельнулось в голове чеха, он поднял глаза, встретился взглядом с Яковом и – улыбнулся! Он теперь – свободен! Хотя бы от этих мук, а что там за занавесом Смерти – станет надеяться на лучшее! 
Штейману стало плохо, когда голова Ганса задергалась в конвульсиях, перекосило рот и закатились глаза. Оркестр оборвал веселую мелодию. На аппельплатц воцарилась мертвая тишина... 
От группы эсэсовцев, наблюдавших за казнью, отделился офицер. Это был комендант лагеря Маутхаузен штандартенфюрер СС Франц Цирайс. Среднего роста, плотный, короткая стрижка. Его лицо, обычно не выражающее никаких эмоций, сейчас излучало решимость, губы были плотно сжаты, глаза прищурены. Хозяин тысяч жизней медленно прошелся вдоль строя. Вправо от виселицы. Пятьдесят метров. Повернулся. Еще влево. Сто метров вдоль строя. Его колючие глаза ледяными снежинками врезались в души несчастных. Как будто люди чувствовали ветер от взмаха косы проклятой, костлявой... Все покорно опустили глаза вниз, ожидая неминуемого приношения ей новой дани. 
Но Цирайс молчал. Потом, повернувшись к своим помощникам, коротко отдал какой-то приказ. И тотчас над аппельплатцем проревел голос быкоподобного Отто Бахмайера, заместителя Цирайса, начальника отдела безопасности Маутхаузена:
– Всем баракам! В колонну по одному! Пройти под этой чешской свиньёй! (он указал на тело Бонаревица), коснувшись своим рылом его ног! Ферштейн?! Поняли?! За уклонение в сторону – расстрел! На месте – шагом марш! Первый барак – форверст! Вперед!

Тысячи пар глаз в эту секунду были обращены на грязные, в кровоподтеках и гное, с вырванными ногтями ноги беглеца. Они как раз находились на уровне лиц многих людей. И колонна медленно пошла. И не было ни одного человека, который бы уклонился от страшных, зловонных ступней Бонаревица.
Все хотели жить.

Начальником концлагеря был штандартенфюрер (полковник по-нашему) СС Франц Цирайс. 3 мая 1945 года он вместе с женой пытался бежать, но наткнулся на американцев и в перестрелке был тяжело ранен. Умер в госпитале 25 мая 1945 года. Оттуда его тело узники вытащили и повесили на ограду лагеря. Вполне заслужил.
Вот он на фото – в центре.

Вдохновитель и организатор системы нацистских концлагерей Генрих Гиммлер не раз навещал Маутхаузен. Вот он здесь на фото во время очередного рабочего визита.

Ближе к выходу по этой стороне бараков находится маленькая церковь. В ней три картины на стене.

На них изображены заключенные Маутхаузена, сверху - яркий лик Богородицы.

Вот здесь, на переднем плане - узник под номером 16670. Это священник Максимилиан Мария Кольбе. Был убит, когда вызвался заменить собой приговоренного к смерти товарища по несчастью. Причислен к лику святых в 1982 году.

Увы, святая дева Мария не всегда помогала несчастным. Из 335 тысяч заключенных в Маутхаузене погибло свыше двухсот тысяч. В их честь за оградой лагеря выстроен мемориал. На месте бывшего Венского котлована. Там было еще одно страшное место – так называемая лестница смерти. Немцы прозвали ее «стеной парашютистов». Они забавлялись тем, что сбрасывали вниз с большой высоты людей, которые в чем-то провинились на работе, например, когда человек взял слишком легкий, по мнению охранника, камень. Узники падали на острые скалы и разбивались насмерть.

Вот макет лагеря, где справа виден этот котлован.

Перед выходом – памятные знаки.
Памятник генералу Карбышеву, погибшему страшной смертью. Его в феврале 1945 года вывели на мороз и поливали водой из шланга, пока он не превратился в огромную сосульку. Дед мне рассказывал об этом, он знал Карбышева, но в момент его гибели уже был в другом лагере, Эбензее. 

Я как раз стою у этого места. Настроение и ощущения сродни пасмурной погоде, которая была именно в день нашего посещения концлагерей.

Выходим через ворота к мемориалу. Там много памятников. Но один произвел на меня неизгладимое впечатление. Среди железа красного цвета лежит человек, вроде тоже железный, но какой-то беспомощный, изможденный, замученный.

В самом конце войны немцам было уже не до заключенных. Как и во многих лагерях, их перестали кормить. И так оголодавшие узники гибли теперь сотнями и тысячами.

Но миг свободы наступил 5 мая 1945 года. В Маутхаузен вошли американские танки.

Многие заключенные, бывшие там, в своих воспоминаниях почти всегда говорят, что выжили благодаря тому, что их перевели в другой лагерь. Долго в Маутхаузене не удавалось протянуть никому. И вот эти счастливые люди в полосатых робах совсем недавно были брошены за стены этого ужасного лагеря. Но те, кто остались в живых и были там, могли рассказать об этом. И мой дед в том числе. А я, как сумел, передал суть его воспоминаний вам.

В заключение первой части , посвященной Маутхаузену – видео ролик.

                                                                                            ЭБЕНЗЕЕ

Концлагерь Эбензее (кодовое название «Цемент») был построен к ноябрю 1943 года в горной части Австрии, рядом с одноименным городком. Красоты там неописуемые. Озеро Траунзее, огромное, глубокое, с чистой прозрачной водой. Горы вокруг, с лесами на склонах и снежными вершинами.
Именно горы послужили причиной сооружения концлагеря. Когда англичане стали бомбить немецкие военные заводы, Гитлер отдал приказ – соорудить цеха в местах, недоступных для авиации. Штольни в горах, глубокие, защищенные сверху огромным горным массивом, вот была цель нацистов. Поэтому в лагерь со всех концов Третьего рейха стали свозить мужчин, которые могли бы производительно работать, вгрызаться в горные породы, углубляя большие норы для будущих заводов.
Так мой дед Соколов Григорий Александрович был переведен из Заксенхаузена в Эбензее зимой 1943 года. 
Этот лагерь, точнее его условия проживания узников, были хуже, чем в Заксенхаузене, но лучше, чем в Маутхаузене. В последнем был просто конвейер смерти. А тут немцы немного оберегали заключенных – кому-то надо было выполнять тяжелую работу. Но все равно, за провинности – убивали, крематорий в Эбензее работал без перерыва. За 16 месяцев существования лагеря там погибли около 9 тысяч человек. В нем тоже была своя лестница смерти, эсэсовцы заставляли бегать по ней вверх с тяжелым камнем на плечах. Того, кто спотыкался и падал – убивали.
Но больше всего люди страдали от работ в шурфах. Тяжелые отбойные молотки, беспрерывная работа лопатой, грузили породу в вагонетки, вывозили наружу; пыль забивалась в легкие, вызывая туберкулез. 
Дед выжил благодаря тому, что не курил. Свою ежедневную порцию табака он менял на хлеб. Заядлые курильщики долго не протягивали, рацион питания был очень скудным. 
В одном блоке с моим дедом находились два известных человека. Один из них – бывший секретарь обкома партии Ялты (в моем романе «Стеблин»), и бывший разведчик Лев Маневич («Каневич»). Оба погибли, на глазах моего деда. Первого забил до смерти палкой эсэсовец, второй умер от заворота кишок 5 мая 1945 года, когда американцы развернули полевую кухню и он сразу съел полную тарелку супа. 
После освобождения деда держали в концлагере еще два месяца, проверяло НКВД. Лишь в июле вернулся он в родные края.

…Наша машина подъезжает к Эбензее. Перед городком – несколько подземных туннелей, неожиданно для меня, так как на карте их нет. Красиво. Слева искрится водой озеро Траунзее, справа нависают горные массивы. Наконец, приехали!

Теперь – только по указателям, коричневым табличкам со словами «KZ Ebensee».
Поворачиваем вправо, и вот они, ворота лагеря, так хорошо знакомые по снимкам.

Лагерь снесли, вокруг выстроены частные дома. Раньше это место выглядело так.

Неподалеку – мемориальный камень с напоминанием названия лагеря.

И совсем близко от него – мемориал.

Он небольшой в сравнении с Маутхаузеном. Но вот почему-то дед намного больше рассказывал именно об Эбензее.

Список погибших.

Мы одни с Мариной бродим по бывшему лагерю. Тишина вокруг, поют птицы. На фото видно, что люди не забывают это место, приносят цветы.
Так Эбензее выглядел в те страшные годы.

А так – заключенные.

Крематорий.

Убитые.

Дед однажды рассказал мне эпизод, когда смерть чудом миновала его. Из строя выводили людей для расстрела. И рука эсэсовца легла на плечо деда: «Du»! ( «Ты!»)
Но стоявший рядом его друг, безнадежно больной туберкулезом, неожиданно вышел из строя и сказал: «Давай меня вместо него!» И был расстрелян через минуту.
Этот эпизод я описал в своем романе так:

Номер девять тысяч десятый Яков Штейман стоял на аппельплатце, опустив голову и с трудом сдерживая дрожь в коленях. Перед длинным строем заключенных прохаживался лагерфюрер Отто Крамер. С собакой и двумя светловолосыми детьми – мальчиком лет четырнадцати и девушкой лет шестнадцати. Мальчик был одет в форму гитлерюгенда – высокая фуражка с козырьком, на серую рубашку надет черный мундир, кожаный ремень, черные брюки типа галифе, сапоги с коротким голенищем. На груди ярко блестел красивый ромб – знак гитлерюгенда, сверху и снизу малинового цвета неправильные треугольники, по бокам – белые квадраты, в центре черная фашистская свастика. На втором значке изображалась та же символика, но как бы под ней были скрещены две винтовки, и всё это крепилось на большом черном круге с ровными линиями, как на мишени. Знак обозначал – за стрельбу. 
Девочка, точнее, уже девушка, была одета в темно-синюю юбку чуть ниже колен, белую блузку с черным галстуком, прикрепленным к ней элегантной кожаной заколкой. 
Яков Штейман, как и многие узники, сначала не понимали, зачем дети пришли вместе с комендантом. Но когда до них дошел смысл нахождения мальчика и девочки на аппельплатц, души людей наполнились ужасом. Накануне по лагерю стремительно разнесся слух: случилось покушение на Гитлера, рядом с ним разорвалась бомба, но фюрер остался жив! Заключенные тихо матерились, кляли неудачливых заговорщиков и вслух обсуждали, как бы они казнили Адольфа, будь на это их воля.
Естественно, все эти разговоры дошли до ушей Отто Крамера. Ярый поклонник фюрера, фанатик нацизма и садист пришел в ярость. Он решил по-особому, с небывалым «шиком» наказать узников Эбензее.

Когда лагерь был выстроен на аппеле, комендант громко объявил:
– Сегодня у меня два радостных события! Первое: мой фюрер остался жив после покушения подлых предателей! И второе: моей девочке исполнилось шестнадцать! Она вступила в Бунд дейче медель! Союз немецких девушек! Она включилась в борьбу фюрера, как и мой сын, год назад, вступив в гитлерюгенд! И сегодня они покажут вам всем, жалким подобиям людей, что значит быть юным борцом за дело великого вождя Третьего Рейха! Грет! В честь дня рождения выбери 16 человек! А ты, Ханс, четырнадцать ублюдков! Ты младше сестры на два года, ха-ха-ха-ха-ха! 

Люди угрюмо наблюдали, как мальчик и девочка по очереди выбирали жертвы. Люди по команде выходили на двадцать шагов перед строем, обреченно горбясь, замирали там в ожидании. Яков заметил, что мальчик старается выбирать евреев. Девочка чуть отстала от него, с задумчивым видом разглядывая лица людей. Наконец, она стала решительно тыкать пальчиком: «Ты! Ты! Ты! И ты! Выйти из строя!»
Дети приближались к месту, где стояли узники девятого блока. Люди напряглись, опустили головы, стараясь не смотреть в лица отпрысков Крамера. Лишь двое – Каневич и Соколов держались прямо, как будто безразлично глядя на группу эсэсовцев, что с интересом наблюдали за зрелищем.
– Ты юде!? – палец мальчишки коснулся плеча Якова Штеймана. Тот вздрогнул и отрицательно помотал головой. 
– Врешь! Ты наверняка еврей! – оскалился пацан. 
– Его зовут Николай Ветров! – вдруг произнес Соколов. – Он русский.
Парень быстро перевел взгляд на Ивана. Глаза сузились, жесткое выражение лица, которое он старался себе придать, теперь превратилось в подобие выражения маленького оскаленного зверька.
– А тебя как звать? – спросил Ханс.
– Так же, как и тебя. Только по-русски. Иван… – ответил Соколов.
– О! Замечательно! Я буду стрелять своего тезку! – развеселился гитлерюгенд. – Выходи из строя! 
В этот момент к нему подошла сестра. Она с интересом разглядывала Штеймана и Соколова.
– Что, Ханс, ты уже вовсю беседуешь с недочеловеками? Выбрал? – засмеялась девочка. 
Она была красива, эта медхен. Пышные светлые вьющиеся волосы падали на плечи, уже сформировавшаяся грудь сильно натягивала белую блузку, тонкие длинные пальцы, стройные ножки, узкая талия. Облик портили светлые голубые глаза, какие-то неживые, как будто нарисованные, безразлично-пустые, словно у куклы. 
– Да, выбрал! Буду стрелять русского Ивана, своего тезку! Он мне понравился. Не опускает взгляда.
Брат и сестра рассмеялись. Смешок раздался и со стороны группы эсэсовцев во главе с лагерфюрером.
Внезапно строй всколыхнулся. Перед мальчишкой возникла худая фигура узника из Питера.
– Я тоже Иван! Меня стреляй, коль такова твоя воля! 

У Грет и Ханса синхронно приподнялись от удивления брови. В этот момент стало особенно заметно их сходство с папашей. 
– Ты тоже Иван!? Но почему?? Я тебя не выбирал! Ты можешь встать назад и сохранить себе жизнь! – удивился пацан.
– Нет! Стреляй меня, сукин ты сын, богу в душу твою мать и папашу твоего! Будьте вы прокляты, ироды, сил моих больше нет терпеть!
Сидоров громко закашлялся, зажал рот ладонью, болезненно сморщился. Дети отпрянули. Ханс оглянулся на отца. Тот сделал знак, и один из эсэсовцев быстро подошел к мальчишке, сунул ему в руки «Вальтер».

Пацан поднял пистолет.
Лагерь замер. Сухой выстрел. Пуля попала точно в сердце Ивану Сидорову, тот дернулся от выстрела назад, взмахнул руками и упал, больно ударив спиной по ногам Якову Штейману. 
– Номер первый! – с перекошенным лицом, в запальчивом кураже выкрикнул гитлерюгенд. – Мне осталось выбрать еще троих! А тебе сколько, Грет?
– И мне троих. Пройдем дальше, Ханс. Вот там я вижу отчетливых евреев! 

Спустя пять минут все двадцать девять несчастных были отогнаны к краю аппельплатца, разбиты на две группы и построены по одной линии. Мальчик и девочка соревновались в меткости стрельбы. Сначала Грет протестовала, потому, как у брата было намного больше шансов выиграть эту своеобразную дуэль. Но тот снисходительно уравнял шансы, дав сестре сделать несколько первых выстрелов. Три узника из её группы упали, обливаясь кровью. Девица целила исключительно в голову. Осталось по тринадцать человек. 
Яков вздрагивал при каждом сухом щелчке выстрела, как будто не веря, что Смерть снова прошла мимо него, совсем рядом, задев его одежду; как будто ожидая, что в следующую секунду пуля прилетит и к нему, будет удар, а дальше – неизвестность. И никогда больше не будет Гиты, Доры и Хаси, а последним лицом, что он увидит в своей жизни, станет кукольное выражение глаз дочки лагерфюрера. 
Со стороны группы СС после каждого удачного выстрела детей раздавались громкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Сначала лидировал Ханс, раскрасневшийся, потный, возбужденный. Но потом, когда кончилась обойма, он слишком долго перезаряжал свой «Вальтер» и сестра стала его обгонять. В её строю оставалось лишь два узника, а у Ханса целых четыре.
Яков Штейман вздрогнул, когда ясно услышал сдавленный шепот Соколова:
– Ну почему они стоят там? Неужели нет никого, кто попробовал бы отдать свою жизнь не задаром? Как трусливые овцы…

И – случилось чудо. Словно мысль Ивана Соколова материализовалась, передалась по воздуху тем шестерым несчастным, что ожидали своей очереди умереть от пуль малолеток.
– Ааааааааааа! Бей их, души гадов! – высокий жилистый парень из соседнего восьмого барака внезапно помчался навстречу смерти. Грет вскинула свой парабеллум и выстрелила человеку в лицо. Но тот лишь мотнул головой, словно отгоняя назойливых мух, кровавыми точками заполнивших щеки, нос, глаза и, протягивая длинные руки к белоснежной блузке девки, рухнул на неё. В ту же секунду остальные пятеро обреченных тоже ринулись на палачей. Затрещали автоматные очереди, весь лагерь грохнулся на пыльную землю. Соколов, рискуя получить пулю, приподнял голову, наблюдая за происходящим. Грета упала на спину и дико закричала, выпуская пулю за пулей в живот парня. Его тело дергалось каждый раз, но он все тянулся и тянулся кистями рук к шее девицы. Наконец, одна из пуль подбежавшего охранника попала парню в висок. Его отбросило влево, он замер в кровавой пыли, распластавшись, раскинув в стороны руки, ноги, откинув назад размозженную голову. Грет отползала от убитого на пятой точке, отталкиваясь левой рукой от земли, а правой продолжая стрелять в мертвого человека. Её блузка была забрызгана красным, вся замазана черной грязью, на синей юбке отчетливо виднелись темно-бурые кровоподтеки, спутанные светлые волосы, лицо, руки тоже были обильно испачканы кровью. Те пятеро несчастных, что в едином порыве побежали на Ханса и Грет, корчились в агонии. Они чуть опоздали со своим желанием, и у охраны были две-три лишние секунды для того, чтобы изрешетить их тела очередями из автоматов. 
Пацан, весь бледный как блузка сестры перед началом акции, стоял с поднятым пистолетом и ежесекундно оглядывался на отца. Как бы спрашивая того: что делать? Тот брезгливо поманил его пальцем:
– Иди сюда! И дуру нашу захвати! Подними её с земли!
Он, этот четырнадцатилетний пацан, не знал в ту минуту, что заключенный из Ленинграда Иван Сидоров спас ему жизнь. Тот самый человек, который вышел из строя и был убит им за дерзость. Потому как за несколько секунд перед этим Иван Соколов твердо решил отдать свою жизнь за жизнь отпрыска майора Отто Крамера. Ему хватило бы двух секунд, чтобы броситься на юного садиста и свернуть ему шею…
Это желание, написанное на лице Соколова, смог прочесть только один человек. Когда угрюмая толпа узников блока номер 9 вернулась с работы в барак, Лев Каневич слегка толкнул локтем соседа и шепнул:
– Ты бы его… прямо там… перед строем?
Иван утвердительно кивнул и отвернулся. Яков вопросительно взглянул на Каневича. Тот улыбнулся, прижал указательный палец ко рту, как бы молча говоря: «Если понял, то помалкивай».

Комендантом лагеря был Антон Ганц ( в романе – Франц Нойман). Перед восстанием узников он сбежал из лагеря. И ему удалось скрыться от возмездия на целых двадцать лет. Пока на улице Штутгарта его не опознал один из бывших заключенных лагеря. А так Ганц жил и работал под чужим именем. Получил пожизненное заключение.

Восстание в лагере началось 1 мая 1945 года и продолжалось несколько дней. Отощавшие заключенные толпами носились по лагерю, выискивали и убивали охранников, капо и их помощников. Немцы почти все разбежались еще перед этим, когда провалилась попытка собрать лагерь в одном из шурфов, а потом взорвать вход туда и замуровать заживо всех.
В основном отыгрывались на капо. Дед рассказывал, как они с товарищами отыскали своего старосту – цыгана по имени Миха, на совести которого были жизни десятков людей. Этого цыгана они потащили к еще работающему крематорию и живого засунули в печь. Вот так люди мстили своим мучителям.

…Мы снова садимся в машину и едем смотреть те самые шурфы, которые прокладывали в толщу горы узники «Цемента».
Вот эта табличка показывает направление движения в шурф под названием «Выход льва». Именно оттуда должна была выползти готовая межконтинентальная баллистическая ракета «Фау-2».

Оставляем машину у таблички, поднимаемся вверх.
Старая лестница в гору.

И вот – та самая лестница смерти.

Мы подошли к какому-то водопаду. Впечатление, как будто вход в шурф замуровали, и оттуда текут горные ручьи.

Начали спускаться вниз. И тут Марина увидела этот самый «Выход льва».

Огромное отверстие в горе. Метров сорок вглубь ее, вход дальше замурован.

Рядом - еще один шурф.

Их много, этих шурфов. Мой дед работал в номере девятом. Мы не стали искать остальные, так как день клонился к закату. Вот фото из интернета, чтобы вы имели представление, что именно строили заключенные в Эбензее.

Мы уезжали из Эбензее с легким сердцем. От того, что побывали в местах, о которых часто заговаривал мой дедушка. Я теперь понимаю его – ему хотелось выговориться, выплеснуть из себя всю эту информацию, чтобы его душе стало легче. И представляю, как обидно было ему, когда его прерывали, - «слишком грустные вещи рассказываешь!».
И как бы он порадовался, узнав, что я написал по его рассказам роман, а потом побывал в этих местах, многое сфотографировал и заснял на видео камеру. А, быть может, он обо всём этом уже знает, всё видит с Небес и как бы помогает, «ведет» нас. Ибо поездка эта прошла просто замечательно, с ощущением помощи свыше, у нас все получалось, все исполнялось. Вскоре после Эбензее на горизонте рассеялись тучи, выглянуло солнце, которое нас сопровождало до самого Зальцбурга. Этот прекрасный город находится совсем недалеко от Эбензее, и поэтому заранее я решил посетить и его.
Но все же несмотря на то, что Вена и Зальцбург являются одними из самых красивых городов мира, поездка в эти два места – Маутхаузен и Эбензее запала мне в душу сильнее, памятнее, и я часто думаю о ней, больше, чем о других моих маршрутах.

В заключение – видео ролик. Очень сожалею, что однажды нашел в сети ролик, снятый американским солдатом 5 мая 1945 года, в Эбензее, и не скачал его. Автор ролика удалил свой аккаунт с You Tube, и теперь его уже вряд ли можно найти.

19.03. 2012.

Теги: Самостоятельные путешествия