Иметь день День рождения в конце июня в школьные годы было чистым наказанием. Все друзья-подруги разъезжались по каникулам и лишь изредка получалось отловить кого-то, кто был на лагерной пересменке.
Однако после школьного выпускного летнее праздничанье начало приносить значительно больше диведентов: букеты дарились гораздо пышнее зимних, стол был богаче и ароматнее, и как подросшая девица, я могла оценить это все по достоинству. Со времени появления у родителей дачи празднования перебрались на лоно природы и вот там-то они обрели тот самый формат, по которому я перманентно ностальгирую. В нем после официальной части с "шашлычком под коньячок" и малосольный огурчик,
сопровождающейся смехом, шутками и песнями, шла программа произвольная, с игрой в очко по копеечке. И я, как человек азартный, именно ее любила больше всего и ждала конкретно и с нетерпением.
И вот, спустя, как бы страшно это не звучало, десятилетия, когда меню очередного ресторана уже не вызывало исследовательского интереса, я "достала с чердака", старую дачную фотографию, стерла паутину, прошлась влажной салфеткой, и пусть картина и не заиграла прежними красками по естественным причинам, но мне все-равно захотелось в нее вернуться, как возвращаются в детство.
Тому уже два года-раза, как я проделываю путь Тель-Авив-Москва именно в конце июня, и именно с целью отпраздновать ДР с родителями и сестрой на даче. Но последние два дня поездки обязательно оставляю на Москву, которая для меня и колыбель, и купель, и все то первое, что может случиться за 31 год жизни - ровно половину того, что я прожила на этом свете. Поэтому день рожденческий рассказ именно про нее. Про Москву.
«Ты — перелетная птица,
счастье ищешь в пути…»
Игорь Тальков
Я родилась в другом городе с тем же названием, в стране, которой еще четверть века оставалось быть Российской империей.
Из собрания Государственного центрального музея современной истории России.
Тогда я думала только на русском, а теперь на двух языках, и оба разъезжаются у меня под ногами, как мостики через болото. И жизнь нынешняя больше похожа на палимпсест, написанный поверх прошлой жизни на плохо выскобленном пергаменте, на котором проглядывают прошлые чернила.
С каждым годом слово «счастье» становится все уже, в него помещается все меньше, но для этого города навсегда зарезервировано место в его тесной ячейке.
Москва катит все дальше и дальше, вбивая в древние глины исполинские трубы из стекла и бетона,
создавая, но и уничтожая без следа. На остановках и перронах народу гибель, а с каждым годом все гуще, и процентное соотношение раскосых глах и темных шевелюр растет и растет (:)))!
Но к радости, а может и не к добру, пришлые, желающие ассимилироваться лишь на инстаграмном уровне, не часто ходят по выставкам, чье количество в Москве всегда обильно, а посетителей не густо. Вспоминаются многочасовые очереди на Тутанхомона, Москва-Париж, США-225. Вожделенные пакетики с наклейками и проспектами (как мало было нужно для счастья), зависание над фото-портретом Маяковского,
сделанного Родченко, какое-то особое единение стоящих за зрелищами и пусть и выставочными, но знаниями.
А Володя он не такой, каким его сделали Кибальников и Чичулин.
«Выбегу,
Тело в улицы брошу я.
Дикий,
Обезумлюсь,
Отчаяньем иссечась.
Не надо этого
Дорогая,
Хорошая,
Давай простимся сейчас».
Это Вам не «Я помню чудное мгновенье». Какой ритм, какая страсть и страстность. Обожаю! И вообще, Маяковский — очень московский поэт, даже не из-за прописки.
Но на ретроспективу фотографий Сергея Берменьева «Неотменяемые»
в бывшем музее Революции (ныне он — Государственный центральный музей современной истории России) я пошла как раз за «чудным мгновением», за ностальгией.
Романтика юности у нас в крови, на грани бунтарства (наверное поэтому любовная лирика Маяковского очень зашла), отдающая горечью цинизма, вкусом полусладкого шампанского из горлышка, памятью бульдозерных выставок, наследием андеграунда, отчаянным безвременьем.
Все эти люди состоялись в это время, их почти никого уже нет. Но они не бесплотные призраки, еще не нашедшие будущее в реинкарнации, что проплывают словно в толще сна, ища сумрачный угол в музейных залах, где в постоянных экспозициях музея показана страна, жизни которой они были свидетелями и создателями, которой тоже уже нет, как и изысканных интерьеров Английского собрания.
Интерьеры бывшего Английского собрания.
Я их всех знала, мы их всех знали.
Мужчин годы не портят, им идут залысины, солидность придаваемая годами.
У женщин хуже: кожа тускнеет и сохнет, даже писанные красавицы словно покрываются мелкой рыбачьей сетью, в ней пойманными рыбками бьются прожитые годы.
Из чего сделаны мальчики? Из букашек, промокашек, трубочек стрелялок, оружия, власти.
Из чего сделаны девочки? Из романтического канона, главной нотой которого конечно является любовь. Но романтические мечты при столкновении с реальностью оказываются нежизнеспособными, они морально устарели, а современные люди обособились дальше некуда.
«И что же из этого следует? Следует жить…» Просто жить: семья, дети, работа. Обычная жизнь, как у всех. Они свое успели, допили горькую воду земного бытия, доели полынный хлеб гонений и ситный успеха. Они сбылись.
После выставки по экспозиции музея я ходила рассеянно, глядя на портреты членов дореволюционной Государственнной думы, старые полновесные рубли: царские и советские, слышала, как Новодворская обличает выборы на Дальнем востоке, косноязычие Горбачева, тетрадки в клеточку, жизнь в полосочку. Все это было полно памяти и правды.
Никогда не подумала бы, что меня это так проймет. И заслышав из комнаты с короткой ретроспективой довоенных черно-белых, снятых на зернистую пленку фильмов, тонкий голосок Вали Серовой, я упала на стул и слезы брызнули как у циркового коверного: «Если я ушла из дома, не легко меня найти.»
Но это только изображение на экранах улучшает качество. Мир из многомерного детско-юношеского восприятия, не смотря на все полученные и приобретенные возможности, скатывается к 2-х мерной киноэкрана: поверхностные контакты, мир без искренности, без чувств, без объема.
В известном смысле предки, что оставляют нам в наследство тщету земного бытия, всегда богаче потомков. Богаче мечтой. Они мечтают о том, что для потомков рутина.
Жизнь за пределами выставочного пространства была иной, и иной был и сам город, слегка поблекший в связи с известными событиями. Но все так же хотелось чистить кровь этими знаменитыми названиями: Столешников,
Петровка, Пречистенка, Тверская.
И все правильно — любить Москву ухоженного центра, уютных ресторанов, роскошных или познавательных музеев, бульваров, парков легко, настоящую Москву, Москву метро, состарившихся на моей памяти новостроек, грязных подъездов, засилия иногородних любить тяжелее.
Но и в центре можно заблудиться во времени или даже потеряться. Центральные улицы, богатый город, хоть и переживающий кризис, мчится, как новый автомобиль, только что растаможенная иномарка, лоснящиеся бока, форсированный движок.
Гостиница "Националь" на углу Тверской и Моховой.
Но стоит отойти в сторону и время пробуксовывает. Как я зашла на Тверской в какую-то, раньше бы сказали пельменную, а сейчас уже и не помню название, может и равиольная, где интерьер — «словно 30 лет и не бывало». Только официантами не разбитные девушки далеко не девичьего возраста, а молодые поджарые киргизы. Подвядшие цветы в кашпо, дешевый евроремонт под 80-е, цветные ликеры в баре, где кавказец на просьбу сделать музыку потише сказал:«Нэльзя!».
Хорошо хоть еда была хорошей. Именно хорошей, вот только хотелось сказать повару, что грибы нужно резать не кубиками, а ломтиками.
Давно нет тех московских дворов с пыльными стволами тополей, криками доминошников, шума телевизора или радиолы:" Джама-а-ай-ка», но можно-можно отыскать островки. Если знать маршруты, то получится попутешествовать между Москвой 90-х, 80-х да даже и семидесятых. Эти зоны — хранилища. Время налито в них, словно старое вино в бутыли.
И они вымывают из нашей памяти золотой песок воспоминаний, чтобы не забыли детали, не путали слова и даты, и помнили черно-белую Москву, где приезжие были лишь гостями столицы, а на проспектах ее не было пробок.
"Неотменяемые" Сергея Берменьева.
Но для этого нужно было время, а его как всегда было мало. Поэтому пошла по тому центру, который всегда радовал глаз. Мама сказала, что недавно ходила на Тверскую, но того приподнятого, немного праздничного настроения в этот раз не нашла. Я захотела это проверить, может что-то придумать, собрать по кусочкам, бродить, надеясь — вдруг чудо случится и провалишься во временную дыру воспоминаний, обнаружишь себя в автономной временной зоне, поймешь, что прошлое в самом деле существовало.
Для начала я обнаружила на задворках кафе перед Моссоветом вусмерть пьяного бомжа, который мог передвигаться только на четвереньках (и пожалеешь об отмене статьи за тунеядство).
Но как в свое время меня вернула в прошлое тетечка в ГУМе, разливавшая сок из тех самых конусов, что стояли почти во всех крупных гастрономах, так где-то колыхнулось от тележки с мороженным по пути к Столешникову.
И там в общем-то было все по сердцу, даже мишура, свешивающаяся с неба, придавала какое-то новогоднее настроение,
а пространственное искривление странных фигур можно было принять за неваляшек.
Москва всегда была эклектична, чего только стоит ансамбль Театральной площади:
неоготика ЦУМа, классицизм Большого, патриархальность Малого, ничто не портило гениального замысла Бове. А арт-деко расположенного напротив Метрополя придавала цветистости, но лишь слегка, как дорогой аромат.
Раньше все эти здания были частью хитрого узора, а сейчас узор развалили и превратили в заплатки. Какая-то разлюли-малина скоморошьих торговых рядов.
Сказать, что это погрешности вкуса, нельзя даже из-за снисходительности по отношению к любимому городу.
И вроде только успокоишься на конструктивизме Гос Думы и постконструктивизме гостиницы Москва,
как снова затягивает болото лужковского рукоблудия. Неужели для всего этого нельзя было придумать иную площадку? Но нет, для этого и любую площадку жалко. Тут нужно бульдозером, как Хрущев! Где были архитекторы, обладающие широтой пространственного мышления.
Кто олицетворяет философию эпохи? Архитектор! Именно он транслирует через камень квинтеэссенцию мысли и ментальное её проявление.
Закрыв глаза, я пробегаю насквозь Александровский сад, немного выдыхаю на манежных задворках,
с приязнью посматриваю пусть и на запертые ворота Кутафьи
и вожделею уже простора перед Пашковым домом,
но «Чу! Кто это, что это?»
Монструозная расплывчатая фигура на фоне божественной гармонии вертикальных параллелей.
И не то чтобы я не готова принять новое. Но архитектурный ансамбль Кремля и приллегающих к нему кварталов — это уходящя натура, как леса Амазонки. Еще чуть-чуть добавить и ничего не останется от её целостности. Останется сплошной китчевый евроремонт галереи Глазунова и разные формы Церетелли.
По мне так даже в хрущевках, новеньких, с иголочки была какая-то божественная гармония нового мира, графическая поэзия пустырей. Возможно во мне говорит детство, а они — его музей.
Но Москва не может себе позволить быть музеем. Она — сама по себе динамический, интерактивный музей, памятник самой себе, вечно меняющийся, саморазрушающийся и самовосстанавливающийся.
Перешла по запутанной системе переходов к Большому Каменному мосту,
чтобы построить расшалившиеся нервы.
Москва росла на холмах, между ними текли реки, речки, ручейки. Множество деревянных мостов скрепляло московскую жизнь. Кажется, что даже в имени Москва спрятаны «чавкающие» мостки. Большой Каменный мост (его еще называли Всесвятским, Берсеневским, Новым) — первый каменный. Его считали четвертым русским чудом после Царь-колокола, Царь-пушки и колокольни Ивана Великого, но мост почему-то застрял в тени.
Большой Каменный признан исключительным местом для разглядывания Кремля. С него открывался «лучший вид» еще со времен Корнелия де Бруина (голландца, картинам его триста лет) до заставок в советских телевизорах перед программой «Время», заменявшей вечернее богослужение и намаз.
Самая ближняя к мосту из кремлевских — Водовзводная башня (или Свиблова, по имени строителя), высокая и единственная не имеющая ворот. В ней размещен первый российский водопровод, поднимавший воду в царские чертоги и сады. Наполеон на прощание ее взорвал. В 1937-м ее увенчаи рубиновой звездой, приметив наибольшую близость к зрителю, поднявшемуся на мост для рассмотрения дел нашей власти.
Вид на противоположную сторону продавался «во-вторых»: храм Христа Спасителя (с перерывом на бассейн)
и Второй дом Совнаркома (прославленный Трифоновым как Дом на набережной) — общежитие строителей коммунистической башни, несостоявшейся, как и башня Дворца Советов,
правильная, не стыдная роскошь, улей, райские поляны. Жителей пятисот квартир время изрядно перетасовало, где-то кроваво заменило.
За последнюю, третью версию моста бились лучшие силы русской архитектуры, без видимого труда ставшей советской: Передерий, Жолтовский, Щуко, Щусев. Мощной, стальной однопролетной аркой выиграл Щуко (проигравших тянуло к тесноте много-арочности московской старины), державший в уме слоган — «Морской порт Москва». Заключенные выроют каналы: «Москва-Волга» и Беломоро Балтийский. Под мостом пойдут караваны судов.
По Москве-реке ровно плыли кораблики, не нарушая дыхания реки, а над ней летали и кричали чайки. Их крики взлетали над тихими дворами, скрипом колясок, взвизгом качелей, шелестом крон,
крышами новостроек, над улицами и площадями, надо всем городом, пахнущим по утру свежестью, яичницей с колбасой, а вечером похмельем и бензиновой гарью.
Блекла синева и угасал бесконечный вечер пыльного московского лета.
Еще слегка покрутилась вокруг ныне Государственной российской библиотеки, потерявшей Ленина, обретшей Достоевского.
Легкие, как в храме прямые колонны, мерные ступени, чисто античный профиль.
Там люди относятся к книгам, как к равным и ходят тихо, чтобы не нарушать их покой. Здесь есть книги, выросшие из книг, и изобретеннные впервые, и им по силам остановить время. Сюда люди приходят молодыми, а уходят стариками.
Если время податливо, как глина, если душу в бесконечных странствиях бросает взад и вперед, почему нельзя увидеть будущее. Но на зыбкой грани между вечером и ночью, явью и сном не проступает то, что будет со страной.
Ночью все кошки серы, но золотящий свет золотого часа превращает Москву в ту золотоглавую, где звонят колокола и запах конфеток-бараночек, французских булок. Гимназистки румяные. Он возвращает ту восторженную нежность и трепетную жалость, где вновь становишься молодой, зачарованной хрупкой, уходящей красотой.
