Куда-нибудь нестись за ветром, или за туманом, или за закатом, или за выпавшей на травы росой. Чтобы оказаться где-нибудь, где всё совсем не как обычно. Где пейзажи захватывают суть. Закат затягивает взгляд. Где горы редкой крутизны и красок, и реки небесно сияющей воды. Всё неправильно и прекрасно, всё искусно перевернуто, нарисовано и раскрашено. И в этом и есть невысказанная правда природы. Великая художественность неизведанного. Формы холмов вырывают нас из границ правильного и понятного, а вьющиеся реки уносят в край, который может существовать только глубоко внутри подсознания. Может, такого и нет вовсе нигде? Всё может быть.
Чем художник, нарисовавший пейзаж, может всколыхнуть наши чувства? Тем, что в этом пейзаже мы видим что-то родное — узнаваемое по общим признакам. Этот лес знаком нам тенью своей листвы — там проходила юность, романтика и лежание вдвоем под сенью. Но если это неизвестный пейзаж? Где никакая наша юность не проходила, где мы под сенью не лежали, и где мы вообще никогда не бывали? Почему он волнует чувства, и кажется, что вот оно — сокровенное? Не всеобщее родное, а личное родное. Был ли я здесь когда-то в прошлых жизнях?
Реинкарнация тут не при чем. Она — явление наукой недоказанное, и, может, и вовсе несуществующее. Пейзаж местности, где ты не бывал, трогает за живое по другой причине. По причине художественной. Он говорит с тобой на универсальном общечеловеческом языке искусства природы. Для него нет границ, наций, и времени. Он заложен в коллективном бессознательном живых существ планеты земля. И ничего эзотерического в этом нет. Этот факт чисто поэтический.
Для меня пейзажи окрестностей китайского Гуйлиня всегда были таким далеким и близким зовом. Шепотом в полусне. Вьющаяся река и карстовые холмы. Она заботливо опоясывает их, они любовно берегут ее. Закатный туман и бамбуковые плоты. Он смягчает их силуэты, они штрихуют его мистику. Откуда эта близость, это родство с этим чужестранным образом? Он рождает во мне экстатическое чувство, а я облекаю его в человеческие слова. Это художественное взаимопроникновение?
Ради Гуйлиня в нашем китайском вояже 2007-ого года мы пропустили Шанхай, ни разу не пожалев. Жалели только об одном: что не остались в том краю еще на два-три дня, а то и на неделю, принеся и Хайнань в жертву древнекитайским феям карстовых ландшафтов. Ведь если находишь на этой планете что-то созвучное душе — будь это музыка, книга или пейзаж — нужно за это схватиться и не отпускать. Каждый ищет свое «сокровенное невысказываемое». Оно поселилось в каждом из нас в раннем детстве, и с тех пор мы собираем его по крупицам, по приметам, по намекам и по неясным откровениям. Кто больше своего насобирал, тот и более богат счастьем.
В Гуйлине нас встретила гид Оля — китаянка, у которой, конечно, было и настоящее красивое китайское имя. Но для русского человека оно было не только непроизносимым, но и незапоминаемым.
Погода была дымчатая, чуть притуманенная. Ветерку запрещены были дуновения, чтобы ненароком не разогнал пасмурную тишь. Плохая погода для фото? Для фото нет плохой погоды. Любая погода подчеркивает то, что должно быть в данный момент подчеркнуто, и скрывает то, что сегодня кармически лишнее.
Карстовые холмы должны таять вдали в легкой дымке, чтобы передать настрой мечтательности и странствий. Легкими набросками, без нажима кисти, воздушными мазками. Пейзаж нереальной реальности.
Стоит город, а посреди него — гора. Небольшая, но крутая, острая, рельефная. А вон вторая, третья. Группа гор, компания гор, коллектив гор в симбиозе с городской инфраструктурой. Горы привычно толпятся, о чем-то негромко переговариваются между собой. Город внизу смиренно делает вид, что подслушивает, а на самом деле поглощен своими делами. Ему надо вершить судьбы своего населения, мигать светофорами, управлять человеческими и транспортными потоками, контролировать время работы и отдыха. Но и про горы он не забывает. Помнит, смотрит на них снизу вверх. Он сжился с ними, он влюбился в них, он без них не может. Они старше, приходит его время. Но он это не показывает, скрывает.
А горы — что горы? Они давно привыкли к городу у своих подножий. Пускай себе важничает и суетится, он не мешает. А про себя они им тоже восхищаются и тоже его любят. Ласково, невысказанно, но это чувствуется.
Река Лицзян — пристанище рыбаков с бакланами, древняя магистраль для бамбуковых плотов с людьми и грузами. Она берёт не глубиной вод, а своей небрежной позой божественной модели-натурщицы, которая одним взглядом, одним движением плеча, одним сгибом колена пленяет душу изображающего ее художника.
Холм Слоновьего Хобота, подозреваю, в нынешние времена облеплен жадными туристами, но тогда не было почти никого, кроме рыбака с бакланами, фотографирующегося за небольшую денежку, и китайских нарядных девушек, фотографирующихся бесплатно.
Слон опустил хобот в реку и пьет. Или сейчас будет купаться. Или будет переходить реку. Этого мы не знаем, потому что холмы — как картины или как фотографии — запечатлевают только один момент. Что было за миг до момента запечатления, и что будет мигом позже, мы не знаем.
Оля сводила нас в кафе, где китайская кухня была снова «адаптирована для европейцев», то есть, была довольно безвкусной. И вечером мы сами пошли искать приемлемый ресторан с настоящей китайской кухней. Оля посоветовала нам найти любое заведение, под завязку забитое китайцами, которые галдят наперебой — там точно вкусно. Такой ресторан мы обнаружили в центре и несмело в него зашли. Многоголосый китайский гомон враз умолк, все перестали кушать, повернули головы и уставились нас широко раскрытыми (насколько возможно) глазами. Было такое впечатление, что людей европеоидной расы здесь не видели никогда, и если б на пороге ресторана появились два инопланетянина в скафандрах, это вызвало бы меньше удивления.
Тем не менее, нас встретили с распростертыми объятиями, широкими улыбками и радушными приветствиями, проводили к единственному свободному столику и выдали меню. Но, вот незадача, меню было только на китайском, и мы, для приличия поглазев на него с минуту, делая вид, что силимся вспомнить значения иероглифов, признались, что мы ни бельмеса не понимаем. Мальчик-официант удивился, но сбегал куда-то и принес другое меню. Оно было тоже на китайском, но с картинками. Ну, пусть так. Теперь было хотя бы приблизительно понятно, что мы заказываем.
Аня тогда ещё не умела есть палочками, поэтому мы попросили вилку. Это ввело мальчика-официанта в ступор, и он позвал девочку. Девочка (видимо, администратор) тоже ничем не смогла помочь, так как, как и мальчик, не говорила по-английски. Проблема была не в том, что у них не было вилки (хотя ее и правда не было), а в том, что они даже не могли понять, чего же мы хотим. Язык жестов не помогал. Уж не знаю, что, по их мнению, я им показывал — козу, корову, рыцарский турнир или сражающиеся царства, — но мысль о столовом приборе им в голову не приходила. Девочка ушла и через какое-то время привела ещё одного мальчика, который говорил по-английски хотя бы в первом приближении. Но что такое «fork», он тоже не знал. Зато он дал мне ручку! И только когда я изобразил вилку на салфетке, они вспомнили, что где-то существует такой экзотический столовый прибор, отправили за ним экспедицию в другой ресторан и ещё минут через пять принесли Ане вожделенную вилку.
Всё это нисколько не испортило впечатление от ресторана. Ребята настолько старались исполнить все, что мы хотим, что это воспринималось как приключение, а не как недоразумение. Ну, не было у них до этого европейских клиентов, нельзя же их в этом винить.
Про еду нужно сказать отдельно. Тут было много высказано нелестностей в адрес китайской кухни. Так вот, если б вы посетили тот ресторан в Гуйлине, вы бы стали ее (кухни) адептами и даже апологетами. Ничего вкуснее мы в жизни не ели. Это, конечно, гипербола, но имеющая право на жизнь. Я расскажу только про суп.
Мы заказали два крабовых (насколько мы поняли по меню) супа. Мальчик — повелитель вилки — порекомендовал взять один на двоих. Мы так и сделали, хотя сомневались, что наедимся. Но когда нам поднесли огромный фарфоровый таз супа, мы усомнились, что осилим хотя бы половину. И зря. Уже через десять минут наш таз был пуст. Это было сверхъестественно вкусно — как будто приготовлено в пламени божественного дракона!
Следующим утром мы сели на небольшое судно, которое в составе каравана себе подобных степенно поползло по речке Лицзян в сторону Яншо.
Моя выкристаллизовавшаяся мечта. Картины, из-за которых отрываешься от земли и отправляешься в полет. Взгляд скользит по ним, огибая очертания холмов, гладя их изгибы, и постепенно вовлекается в игру доосмысления — что там за ними? Наверное, там то место, где нет обыденности, где всё повседневное празднично и уникально. Взгляд из инструмента зрения превращается в инструмент воображения. Это волшебство рождает такие пейзажи, или такие пейзажи рождают волшебство? Магическая сила сотворила такие холмы, или холмы сами творят магическую силу, которой воздействуют на нас?
Ответов не нужно. Ответы вообще очень нечасто нужны в жизни, и зря мы тратим силы на их поиски. Зачем задавать вопрос, если все ответы уже воплощены в сотворенной природе? Предыдущее предложение получилось оксюмороном.
Вопросы не нужны. Нужны ощущения, чувства, чары. Информация, в общем, тоже не нужна. Она нужна только для того, чтобы знать, во сколько отчаливает кораблик из Гуйлиня до Яншо, а с момента его отхода от пристани, всё можно пустить на самотёк по течению реки Лицзян.
Холмы постоянно сменялись, проплывали мимо, приплывали новые. И каждый из них сообщал что-то. Казалось, они заранее договорились о каком-то порядке, о сценарии, и всё это не разрозненные картины, а продуманное целостное законченное произведение, имеющее свою строгую секретную артистическую логику. И понять этот шедевр могут только боги или посвященные. А мы понять его не можем. Но можем стараться понять, и от этого испытывать высшее упоение.
На берегу местами виднелись людские жилища, но в основном пейзаж был нетронутый. Временами встречались пасущиеся стада крупного рогатого скота, или гуляющие группы некрупных безрогих людей, невесть как сюда забредшие. Мимо проскальзывали бамбуковые плоты с поклажей или с туристами. Некоторые «плотники» оказывались продавцами всякой утвари и снеди. Они брали суда нашей армады на абордаж и предлагали свой товар, но не докучливо. Солнце лилось лучами на спины холмов, вычерчивая их силуэты на полотне горизонта. Все это выглядело по-настоящему небывалым (снова оксюморон). Как будто обычные движения возведены в разряд ритуалов в антураже торжественности.
Одна скала называлась скалой Девяти лошадей. Действительно на ее поверхности можно было различить нерукотворные силуэты лошадей. Говорят, все девять лошадей на этой скале способны найти только самые выдающиеся люди. Например, Билл Клинтон смог. У нас сперва никак не получалось. Но с собой была ром-кола. Мы ее выпили и сразу нашли всех лошадей. И даже больше, чем девять.
Жуть как не хотелось, чтобы это плавание заканчивалось. Хотелось, чтобы все так бесконечно и плыло перед глазами. Но, увы, в нашей земной юдоли всё конечно, и часа через три мы причалили к пристани в деревне Яншо.
Размерам китайской «деревни», конечно, позавидовал бы любой небольшой российский город. Но Яншо не терял свой «милоты», даже оказавшись в туристической «оккупации» после прибытия нашей флотилии. Чтобы походить на местных и смешаться с толпой, мы купили национальные головные уборы, но народ почему-то все равно распознавал в нас чужеземцев.
В Яншо царила пестрая восточная ярмарочная кутерьма, смешиваясь с текущей прозаической жизнью местных «односельчан». Улицы тут сохраняли налет старобытности, дышали если не древностью, то антикварностью, гордились своей уважаемой стариной, которую грех убивать реконструкциями. Яншо красиво законсервировался в своей столетней давности — и ради туристов, и ради собственного достоинства.
В условленном месте нас ждал автомобиль. По дороге обратно в Гуйлинь мы с Олей заехали в Shangri La этническую "деревню" народностей ли и мяо (хотя ли там не живут- они живут только на Хайнане). Я уже немного рассказывал про эти народности в рассказе про Хайнань. Ли похожи на индейцев — с похожей атрибутикой и, видимо, образом жизни. О них можно подробнее почитать у Maximus67 тут.
Окунуться в жизнь простых китайских народных масс после упоения гуйлиньской природой, посмотреть на их образ жизни, промыслы и обычаи — пускай и слегка «причесанные» для туристов — было как раз подходящим звеном в цепочке удивительных наблюдений и откровений того дня.
Чтобы нас совсем добить красотой, этническую деревню расположили специально в неимоверно живописном месте, да еще и на закате! Кругом рисовые поля разных оттенков желтого и зеленого. Уставшие работники заканчивают трудовой день, солнце катится к закату, и за всем этим с молчаливым одобрением наблюдают все те же карстовые холмы.
