В самом конце XIX века в Москве, в центре, стали сносить старые одно-двухэтажные дома. На их месте то тут, то сям вырастали необычные, ни на что не похожие особняки — яркие, диссонирующие с общим скромным и достаточно строгим московским пейзажем. Москвичи удивились. Когда спустя несколько лет снос старых городских усадеб и прочих класицистских домиков, неказистых, но привычных и милых сердцу, стал массовым, а на их месте строились и строились уже не только особняки, но многоэтажные, огромные по тем временам, доходные дома — интеллигенция стала сокрушаться, а затем и возмущаться.
Марина Цветаева тихо сетовала:
Слава прабабушек томных, Домики старой Москвы, Из переулочков скромных Всё исчезаете вы…
Домики с знаком породы, С видом её сторожей, Вас заменили уроды, — Грузные, в шесть этажей.
Брюсов негодовал: «Как изменилось все!.. На месте флигельков восстали небоскребы и всюду запестрел бесстыдный стиль модерн…». Георгий Федотов, как и полагается философу, был более спокоен, снисходителен, не столь язвителен, сколь ироничен: «Новая Москва работала широко, торопливо, не любила доделывать до конца; покрывалась небоскребами, передовыми театрами, музеями… Она продолжала безответственно жить, и почти на всех ее созданиях лежал отпечаток милого, претенциозного безвкусия».
Итак, модерн. Хотя возник этот стиль не в России — принесен был из Бельгии, Голландии, Франции и Германии, — назван был здесь по-своему («модерн», т. е. современный). Впрочем, имя звучит вполне в унисон французскому «ар нуво» («новое искусство») и немецкому «югендштиль» («молодой стиль»). И все же нельзя сказать, чтоб русский модерн (в особенности — московский) был только лишь заимствованием (потому и в «низкопоклонничестве перед Западом» его не обвиняли даже славянофилы).
Что же так возмутило русскую интеллигенцию, лучших ее представителей и вождей? И почему так напорист оказался этот стиль, что начисто изменил «физиономию столицы» несмотря на всеобщее неудовольствие? Чьи чаянья, какие идеи запечатлел, выразил? Наконец, почему сейчас так полюбился он нам — после десятилетий отрицаний, обвинений в эклектичности, мещанстве и безвкусице? Прогуляемся по Москве и, предаваясь попутным размышлениям, полюбуемся творениями взбунтовавшихся зодчих.
Для начала заглянем на Якиманку полюбоваться на дом Игумнова, в котором ныне разместилось посольство Франции. Сказочно богатый промышленник, один из владельцев Ярославской мануфактуры Николай Игумнов в 1888 году пригласил для строительства столичной резиденции своего земляка — ярославского архитектора Николая Поздеева. Особняк построен (в 1893) в модном тогда псевдорусском стиле, в подражание старинным деревянным теремам, да еще и с элементами церковной архитектуры. Дерево заменил голландский кирпич и изразцы с фабрики Кузнецова. Вряд ли это можно назвать собственно модерном — скорее, его предчувствие.
2
Русский лубочный стиль господствует и в облике Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке (1900–1905). И тоже изразцы в убранстве фасада. Еще бы: хотя здание проектировал знаменитый архитектор Ф. О. Шехтель (о нем поговорим позже), автором фасада стал еще более знаменитый художник В. М. Васнецов.
3
Народные же мотивы, но с земляничным привкусом северных — костромских, вологодских, архангельских — краев и не столь яркие, очевидны в архитектуре Ярославского вокзала (архитектор — Ф. О. Шехтель, 1902). Основные черты модерна здесь прослеживаются ярко: ассиметричная композиция, дерзкое нарушение традиционных пропорций, яркая облицовка.
2
1
1
1
А вот доходный дом З. А. Перцевой в Соймоновском проезде: вроде бы тоже теремок в псевдорусском стиле, быстро ставшая «визитной карточкой» стиля майолика повсюду. Но странность дому придают неожиданные элементы готического стиля: угловая башенка, дракончики, поддерживающие балкон, формы дверей и окон (чуть не каждый элемент — наособицу, не повторяет другие, что быстро стало одним из признаков модерна). Дом строил в 1883 г. архитектор Н. К. Жуков, а в 1905—1907 гг. перестраивал и оформлял художник С. В. Малютин, здесь же и живший (кстати, жили здесь и другие художники, например, В. Р. Фальк).
3
3
3
3
Если уж говорить о готических элементах, то нельзя не заглянуть на Спиридоновку (д. 17) — полюбоваться на особняк, построенный Шехтелем в 1893—1898 гг. для жены фабриканта Саввы Морозова в стиле викторианской готики. Денег заказчик не жалел, особенно на интерьеры. Для их оформления был приглашен М. А. Врубель, он и написал три панно для малой готической гостиной: «Утро», «Полдень», «Вечер», украсил скульптурой парадную готическую лестницу, сделал рисунок витража с изображением рыцаря на коне. Жаль, увидеть это сейчас удается немногим — в особняке теперь Дом приемов МИД, учреждение для простых смертных недоступное. Зато любой может полюбоваться снаружи зубчатыми башнями и стрельчатыми окнами. На зрелый модерн это все еще мало похоже (зато напоминает особняк другого Морозова — знаменитый «дом дружбы» на Воздвиженке в стиле испанско-мавританской готики — «мудехар»), разве что асимметрия постройки и фактически два фасада — со стороны улицы и сбоку от нее, там, где парадное крыльцо.
3
2
В унисон звучат формы еще одного шехтелевского творения — здание скоропечатни (типографии) А. А. Левинсона (1900 г.) в Трехпрудном переулке. Тоже викторианская готика, но характерно появление типичной для модерна орнаментальности во внешнем убранстве: барельеф с типографскими рабочими указывает на назначение строения, стилизованное соцветие репейника — на шотландское происхождение хозяина. Интересен и сам факт, что знаменитый архитектор берется за здание производственного назначения, относясь к нему так же, как и к особнякам. Кстати, то ли Шехтель питал особое пристрастие к типографиям, то ли книгопечатники проявляли большую заботу об облике своих печатен, но Шехтелем спроектированы еще две типографии в Москве: «Утро России» и типография Сытина на Пушкинской площади.
2
1
1
На углу Трехпрудного и Ермолаевского переулков разместилось посольство Уругвая — в собственном доме Шехтеля. Над входом на золотом мозаичном фоне обозначены дата постройки — 1896, а также выложены латинские инициалы жены архитектора Натальи Шехтель. Три ириса (бутон, расцветший и увядающий) символизируют детство, зрелость и старость человека. Жаль, что детально рассмотреть мозаику (не говоря о том, чтоб увидеть интерьеры) мешают решетка въездных ворот и милицейский пост. Остается осмотреть снаружи облицованный светло-коричневой керамической плиткой особняк — этакий замок из сказок Шарля Перо. Кстати, это не единственный собственный дом Шехтеля в Москве. Последний из них — на Большой Садовой (д. 4) — построен (в 1910 г.) в традиции неоклассицизма, и разве что асимметричный фасад напоминает о модерне.
1
1
Раз уж мы оказались поблизости от Тверского бульвара, то надо пройти до Никитских ворот, подойти к знаменитому особняку на Малой Никитской. Его называют и шедевром, и жемчужиной. И все правильно, заслужено. Это, несомненно, лучшее творение Федора Шехтеля, ставшее визитной карточкой и архитектора, и стиля. Про особняк, построенный в 1900—1904 гг. для мецената, коллекционера Степана Рябушинского, написано столько, что повторяться бессмысленно. Можно часами любоваться этим зданием снаружи, восхищаясь как его кажущейся простотой, изобретательностью конструкции, так и отделкой — мозаичным фризом с изображением орхидей, «фирменными» шехтелевскими волнами-завитками на ограде. Тема волн с особой силой звучит внутри дома (это чуть не единственный особняк стиля модерн, вход в который доступен всем — спасибо разместившемуся здесь музею А. М. Горького), начиная с мраморной парадной лестницы: будто гигантский сталактит вырастает она, закручивается, задавая ритм и спиральное, волнообразное развитие всей планировке. Окна и двери все разные, но так же создают ритм чередованием размеров и форм, то же волнообразное «покачивание». Поднимемся в круглую молельню под крышей (С. П. Рябушинский был видным старообрядцем) — те же волны-завитки в росписи стен. И разнообразные природные мотивы везде — переплетения трав и цветов, средиземноморские пинии в рисунке витражей, неожиданно наивные улитки в потолочной лепнине, а центральную лестницу освещает лампа, похожая на медузу снизу и на черепаху — сверху. Вот парадокс: здание построено как жилой дом, а после революции и национализации его одно время занимал Госиздат (опять типографская тема). Впрочем, довольно скоро оно снова стало жильем — Алексея Горького, вернувшегося из эмиграции, затем — Алексея Толстого. И местом встреч советской богемы: так легко было тут временно забыть о царящей снаружи советской власти!
2
5
1
1
2
2
1
3
Впрочем, что мы все только о Шехтеле! Был и другой зодчий, прославивший стиль не менее — Лев Николаевич Кекушев. Им в Москве построены десятки зданий, среди которых — дом 44 на Поварской (построен по заказу Торгово-строительного общества, затем куплен фабрикантом И. А. Миндовским, ныне — посольство Новой Зеландии).
2
2
1
Знаменит и другой «посольский» особняк — дом 8 в Глазовском переулке, прежде известный как дом О. Листа, а ныне — как посольство Аргентины. На Пречистенке не пройти мимо причудливо декорированного доходного дома И. П. Исакова (д. 28, построен в 1904–1906), где запоминаются не только необычные козырьки, волнистая кровля, кованые балконные решетки, но и обилие скульптуры, украшающей фасад. Венчают его львиные морды — этот скульптурный автограф Льва Кекушева можно увидеть чуть не на всех его зданиях.
1
2
1
Поблизости — на Остоженке, 21 (ах, Остоженка — прямо-таки заповедник модерна!) — находится собственный дом Кекушева. В нем замечательно сочетается заостренность форм европейского средневековья с плавностью, закругленностью линий модерна.
1
Особняки и — шире — здания раннего и зрелого модерна подчас отличаются вычурностью, некоторой избыточностью декора. Другое дело — поздний модерн. Чаще всего это доходные дома, промышленные и общественные здания. Например, дом 28 на Б. Никитской,
1
1
Доходный дом Строгановского училища на Мясницкой, многие здания на Гоголевском бульваре. Здесь тоже присутствуют майолики, росписи, но общий облик становится строже, проще, уступая практицизму и функциональности. Что лучше, что хуже — решить нельзя, дело вкуса. Тем более, что провести четкую границу между зрелым и поздним модерном нелегко: меняются не сами принципы и элементы, а, скорее, их соотношение. Узнаваемость стиля сохраняется вполне — будь то гостиница «Метрополь» или доходный дом Иерусалимского патриаршего подворья.
2
1
…Праздная прогулка завершена. Приходит черед досужих размышлений. Что же объединяет эти столь разные, не похожие друг на друга здания? Асимметрия, диссонансы, декоративность и орнаментальность, растительные и — шире — природные мотивы… Текучесть форм, сглаживание углов — округлостями, завитками, ротондами… Любовь к майолике и мозаичным панно… Заимствования из всех и любых стилей — от готики до рококо, использование традиций народного зодчества… Все это мы видели в тех или иных зданиях. Но такое перечисление может породить только мысль об отсутствии стиля, в лучшем случае — о его эклектичности (в чем неоднократно был обвинен модерн). Но единство все же очевидно: московский модерн не спутаешь ни с чем при всей его пестроте, при любых заимствованиях и подражаниях.
По-моему, дело проясняет тот приговор эпохе, который вынес Александр Блок: «…Люди стали жить иной жизнью, странной и чуждой человечеству. Прежде думали, что жизнь должна быть свободной, красивой, религиозной, творческой. Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших эти понятия, которые утратили, идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец, самих себя. Циркулируя, они стали вычеркивать какой-то механический мир вокруг себя, в котором разместились, теснясь и давя друг друга… Этот круг стал зваться жизнью нормального человека». Безжалостно, да и не вполне верно («утратили… Бога»? А молельни в особняках промышленников-старообрядцев вроде Рябушинского? «Механический мир»? А вьющиеся по стенам лепные травы и цветы, ирисы и орхидеи в мозаиках?). Но если оставить в стороне эмоциональные и очень жесткие нравственные оценки, то главное — схвачено: «Люди стали жить иной жизнью… Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших… понятия…»
К концу XIX века в России сложился новый социальный слой, класс. Это были люди, вышедшие, как правило, из низов, но благодаря личным качествам достигшие власти и богатства. Такие были и прежде (нувориши, парвеню были везде и во все времена). Но если прежде новоявленные российские Журдены старались мимикрировать под «старый» правящий класс, пытались влиться в него, приобретая дворянские титулы и усадьбы, подлаживаясь во вкусах к тому же дворянству (в архитектуре эти вкусы давно застыли в формах ампира и классицизма), то теперь морозовы и рябушинские осознали свою особость, свою силу и свое родство друг другу. Им потребовалась новая форма самоидентификации, новая идеология, в том числе художественная, новая эстетика.
Архитекторы — Шехтель, Кекушев и другие — выражали, в первую очередь, запросы именно этого нового класса, богатого частного заказчика, не скованного наследием и традициями прошлого. Отсюда — заимствования из стилей западноевропейской архитектуры как подчеркнутый разрыв с российской косностью (русское дворянство в начале XIX века само было во многом ориентировано на Запад, но к концу столетия не то чтоб «обрусело», но законсервировало традиции вековой почти давности). Отсюда же — народные мотивы: как никак сами вышли из народа, были близки его корням, да и дворянскому (русско-европейскому) классицизму можно ведь было противопоставить и более ранние — славянские — корни. Жизнелюбие отразилось в растительных мотивах: серебряный век тяготел к золотому, воспетому Руссо естественному, природному гармоничному бытию. Практицизм, ставший едва ли не основным мотивом позднего модерна, мостиком к грядущему функционализму, конструктивизму, вполне очевидно соответствовал склонностям хозяев новых домов — прочно стоящей на земле финансовой, торговой, промышленной элиты. Логично и то, что стиль распространился на промышленные сооружения: заказчики и вдохновители не в наследство получили свои капиталы, заработали сами. Поэтому для них производственные цеха — второй дом.
Но и не это главное. Самым важным представляется то, что рябушинские и морозовы, осознавая себя единым новым классом, остро ощущали и свою индивидуальность, независимость от каких-либо социальных структур, от государства и его институтов. Это то самое ощущение, что не нашло широкого распространения в России ни в предыдущие, ни в последующие десятилетия. Не обрело даже и русского названия. Поэтому и поныне приходится использовать для него английское слово privacy. В этом понятии сливается понимание отдельности, особенности, самоценности личности, ее неприкосновенности, суверенитета.
Это становление privacy и выразил русский модерн, создав архитектурное обрамление среды обитания многих индивидуальностей. Разных по своим вкусам, по образованию, но единых в устремлении к свободе и самобытности. Общее течение жизни (экономической, политической, общественной) на сломе веков создали предпосылки для обретения свободы. Стиль модерн зримо оформил жизненное пространство свободы.
Кажется странным и загадочным, почему это стремление к утверждению свободы оказалось не по нутру поэтам и философам, вызвало такое их раздражение. Вроде бы, Рябушинские и Морозовы должны были быть близки Брюсову, Блоку, Цветаевой, Федотову — близки идейно. В чем же дело? Похоже, только в масштабе и дистанции. Это через столетие легко видеть закономерность, вычленять общее, отбрасывая незначительные (с дистанции в сто лет) отличия. Нам легко одним взглядом охватить возникший слой тогдашних «новых русских», определить равнодействующую взглядов, предпочтений, желаний, стремлений. И не заметить в каждом из представителей сословия эгоистичную жажду выделиться, поразить окружающих богатством и неординарностью, одним словом — выпендриться. Другое дело, когда у тебя на глазах вынырнувший из ниоткуда Лопахин рубит вишневый сад, невесть как баснословно разбогатевший купчик сносит усадьбу твоего прадеда и чудачит, соря деньгами и заказывая архитектору невиданный доселе особняк. Согласитесь, обидно и противно. И какое вам, современнику (и тем более — поэту!), дело до того, как это впоследствии впишется в контекст исторического развития.
