По следам дневниковой записи

(Могила матушки Феклы сегодня)

Вот так и сложилось наше только что случившееся, июньское посещение обители, недлинное, лишь несколько часов, но такое умиротворяющее!

Первое посещение — почти четверть века назад было тоже недлинное — два дня, но это была паломническая поездка. Мне почему-то захотелось, чтобы прочитав мои искренние дневниковые записи (только фрагмент той поездки в три монастыря), мои читатели может быть, все же почувствовали бы — в чем разница поездки паломнической и туристической. Много лет назад, в том путешествии, у меня была с собой только «фотомыльница» и я сегодня имею лишь три-четыре фотографии самого низшего качества, от той славной поры. Но именно в связи с их техническим несовершенством, сейчас те «фотодокументы» я продемонстрировать и не могу.

Впрочем… Мне трудно представить, что в той поездке я могла бы бегать с фотоаппаратом. Тогда это было невозможно. Не за этим ехали…

Так вот нечаянно и возник жанр этого рассказа. Воспоминания прошлые, а фотографии совсем новые — что стало с обителью сегодня!

Что было — расскажут слова, что стало, поведают фотографии.

Как собраться в монастырь.

Июль лета 2001 года неожиданно выдался жарким. Холодный май, дождливый июнь сменился редким для северо-запада зноем и сочная, переполненная влагой зелень теперь страстно, но бесстрашно тянулась к палящим, обжигающим лучам, такого долгожданного солнца.

Мы собрались в поездку, маршрут которой складывался из удивительных, случайных, читаемых только сердцем предсказаний недалекого и отдаленного прошлого.

Случай! Сколько лучиков-дорог должны были соединиться, с-лучиться, чтобы выстроиться в единство события (со-бытия?).

Выставка в Государственном Русском музее «Православные монастыри России» несколько лет назад.

Блуждания по лабиринту экспозиции. Однажды подступившая и теперь уже навсегда непреодолимая трудность общения со святыми образами, развешенными для досмотра, но беззвучно продолжающими призывать пестрый и торопливый поток экскурсантов к предстоянию. Ступеньки вниз, вбок и небольшое помещение для видеотеки. Несколько человек смотрели фильм о каком-то монастыре и матушка, видимо игуменья, о чем-то рассказывала в кадре. Сначала я прислушалась, потом заслушалась, потом не могла оторваться. Когда короткий фильм кончился, и я вышла из музея с чувством удивительного умиротворения и покоя, то с огорчением вспомнила, что не узнала ни название монастыря, ни имя матушки.

Однако, оказавшись через несколько минут в Казанском соборе, рассматривая православную литературу в свечной лавке, можно сказать моментально, получила ответ на свой вопрос, узнав, что фильм был о Введено-Оятском женском монастыре, а матушка, чья неторопливая, глубокая речь приковала мое внимание и сердце, звалась Фекла. Тогда я решила, что обязательно поеду в этот монастырь и нужно только узнать, где он находится. Однако прошло совсем немного времени, и я забыла и название монастыря и имя игуменьи и даже свое острое тогда желание, побывать в этой святой обители.

Поэтому, когда некоторые прихожанки моего Опольевского Крестовоздвиженского храма стали с надоедливым упорством звать меня в какой-то монастырь с чудодейственным источником, я не соединила эти призывы со своим собственным когда-то зародившимся, но так быстро угасшим желанием, а экзальтация увещеваний, срочно поехать и «разом исцелиться от всех недугов», наоборот вызвала внутренний протест.

Прошло время и постоянные упоминания о Введено-Оятском монастыре, все-таки сломили мое своевольное упрямство и в преддверии летнего отпуска, я купила видеофильм, чтобы подробнее узнать о той обители, куда мы с мужем все же собрались съездить. При первом же просмотре я вспомнила все бывшее и несбывшееся, так что мое желание поехать в этот Введено-Оятский женский монастырь стало, наконец-то и осмысленным, и созревшим. А жизнь продолжалась…

О Свято-Троицком Александра Свирского мужском монастыре, я узнала, когда в него были перевезены святые, вновь обретенные мощи великого угодника Божия, Александра Свирского.

Вновь было много разговоров, восторгов, пугающих своей поверхностностью, потом дискуссии в прессе, публикации, споры о подлинности святыни…

Однажды, проезжая мимо храма Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, в Петербурге, где еще (последние дни), покоилась рака с мощами, мы заехали, в храм, чтобы, как говориться, «узнать дорогу» в сам монастырь, куда должны были перевезти мощи на вечное пребывание.

Было много людей, кто-то подтягивал величание, к мощам в тот момент не допускали, люди напирали, было душно и тяжело. Тогда я отнесла это ощущение отсутствия благодати к своей духовной неподготовленности: не прочитала жития св. Александра Свирского, не постилась, не молилась, не готовилась к этой поездке, которая действительно была лишь заездом. Искупить свое несовершенство, можно было лишь потрудившись, и мы с мужем решили обязательно поехать в тот, незнакомый нам монастырь, куда перевезут мощи, купили книжечку с житием святого, потом стали узнавать дорогу, с уверенностью, что когда-нибудь это пригодится.

Третий монастырь — Покрово-Тервинический, вошел в мою жизнь после одного из посещений св. Иоанна Кронштадского на Карповке, в мае того же года. Было трудное для меня время, и я широко открыла сердце для Божьей помощи, зная, что в такие моменты, по моей немощной молитве, Господь дает ответ через случайные встречи, людей, обстоятельства.

Так и случилось. В Спасо-Преображенском соборе, где я была утром, свечница буквально настояла, чтобы я купила календарик с одной-единственной, но редко и как выяснилось никому не известной (среди моих многочисленных церковных знакомых) молитвой Серафима Саровского, а на Карповке, мне предложили книжечку о каком-то незнакомом Покрово-Тервиническом монастыре. Из брошюрки я узнала, что та самая икона, которая уже вошла в мою жизнь отдельной удивительной историей, прошлой осени, находится именно в этом монастыре и поняла, что обязательно должна поехать к этому Святому Образу за помощью.

Не было никакой надежды объехать все три монастыря за одно лето, однако, когда стали исследовать карту, оказалось, что все три обители не только находятся недалеко друг от друга, но и связаны между собою. Последнее, было понято уже в процессе поездки, когда мы познакомились с монастырями поближе, узнали их историю.

Немного общей истории трех монастырей.

Введено-Оятский, а когда-то Введено-Островский монастырь впервые упоминается в письменных источниках 15 июля 1448 года, когда в деревне Мандеры, что находилась напротив монастыря, на противоположном берегу реки Ояти в семье благочестивых престарелых Стефана и Вассы, по их молитвам, родился сын, названный при крещении Амосом, ставший впоследствии преподобным Александром Свирским. Оказывается, Введено-Оятский монастырь помнил и молитвы родителей Александра Свирского о даровании им сына и его первые детские молитвы к Богу. Известно, что, как и святой Сергий Радонежский, Александр Свирский не имел способностей к учению и горячо молился о даровании этих способностей, получив, через время, у Господа просимое.

Впоследствии встав на путь иночества Александр Свирский убедил встать на этот путь и своих родителей.

(Часовня, в которой сегодня почивают родители св. Александра Свирского)

В 1820 году в деревне Мандеры была поставлена часовня. Надпись на ней гласила: «Здесь было жительство родителей святого Преподобного отца нашего Александра Свирского Чудотворца схимонаха Сергия и схимонахини Варвары и рождение Преподобного».

Внутри часовни, в виде иконостаса, висел поясной образ преподобного Александра Свирского, а по бокам во весь рост были изображены схимонах Сергий и схимонахиня Варвара. Их могила сохранялась в Введено-Островском монастыре как святыня, пока монастырь не подвергся осквернению в годы революции.

Если Введено-Оятский монастырь помнил детство и отрочество великого подвижника православной веры, помнил молитвы его родителей, то Свято-Троицкий Александра Свирского монастырь был основан по велению Божьему самим святым.

Из подробного жития Александра Свирского известно, что в 26 лет в Валаамском монастыре он принял монашеский постриг и стал иноком Александром.

После многих лет духовного возрастания, инок обратился к настоятелю с просьбой отпустить его из монастыря и благословить на безмолвное пустынножительство, однако, опытный старец счел преждевременным отпускать Александра и прошло еще время, прежде чем его вторичная просьба была встречена согласием. Место пустынножительства было указано преподобному самим Господом. Однажды, во время ночной молитвы, он услышал голос, повелевающий отправиться на место, о котором знал ранее, открыв оконце, он увидел неземной свет, изливавшийся с юго-востока. Так в 1487 году на берегу озера Рощинского, в шести верстах от реки Свирь, в чаще леса, Александр Свирский поставил небольшую хижину и предался уединенным подвигам. Прошло четверть века и однажды также во время ночной молитвы Александр Свирский увидел Трех Мужей в белых одеждах, сияющих «невыразимым светом».

-Не бойся, мужу желаний, яко благоволи Дух Святый жити в тебе чистоты ради сердца твоего, и якоже глаголах ти древле множицею, и ныне такожде глаголю, да созиждеши церковь и братию собереши и обитель устроиши, яко благоволих тобою многи души спасти и в разум истины привести.

Обливаясь слезами и исповедуя свое недостоинство, святой спросил в честь кого следует воздвигнуть храм.

-Возлюбленные, якоже видиши в трех лицах глаголюща с тобою, созижди Церковь во имя Отца и Сына и Святаго Духа, Единосущныя Троицы. Аз же ти мир Мой оставляю и мир Мой подам ти, — был ответ.

Таким образом, Александр Свирский стал едва ли не единственным православным святым удостоившимся, как праотец Авраам посещения Святой Троицы.

Душа трепещет от понимания того, что Свято-Троицкий монастырь был основан на месте явления Святой Троицы, воистино, священная земля…

В отличие от Введено-Оятского и Свято-Троицкого Александра Свирского монастырей, Покрово-Тервиническая обитель совсем молодая, в том году она отмечала свое десятилетие. Тогда, перед дорогой, тем более впечатлило, что чудо близости и помощи Божьей Матери, о которой мы привыкли читать в летописях, житиях и других древнейших документах, продолжает свершаться и сегодня.

Подобно тому, как сам Александр Свирский, после чудесного посещения Царицы Небесной, по ее велению заложил и построил с братией храм в честь Покрова Божией Матери, Покрово-Тервиническая обитель возросла на месте когда-то процветавшего, а в годы революции оскверненного и разрушенного Покровского храма.

Возрождение церкви положило начало рождению сначала сестричества, а впоследствии и монастыря, о котором, как о младшей сестре имеет большое попечение Свято-Троицкий Александро-Свирского монастырь и, в частности, его настоятель о. Лукиан (сегодня батюшка стал уже Владыкой и пребывает в Благовещенске). А тогда, будучи духовником сестер монастыря, он приезжал на службы, хотя управляла обителью игуменья Лукиана.

Все это мы узнали уже позднее, когда в течение недели, преодолев более тысячи километров, побывали в трех монастырях.

Я уже не раз убеждалась, что впечатления о подобных поездках обязательно нужно записывать. Память освобождает увиденное и услышанное, от деталей, так что событие подобно гальке на морском берегу, становится округлым фактом, без цвета и запаха, а так хочется сохранить не приколотую иглой бабочку, но живое мгновение трепета ее нежных и таких недолговечных крылышек…

Введено-Оятский женский монастырь.

(Монастырь сегодня)

Читаю свои дневниковые записи:

Выехали поутру, знали, что невыносимая, липкая жара, навалится, как только разгорится солнышко, и старались отъехать как можно дальше по незнакомой дороге, чтобы, быть может, где-то в лесу, на зеленой прохладной полянке остановиться для первой дорожной трапезы.

Заднее сидение было завалено провиантом для монастырей, да множеством собственных вещей, которые, как всегда, кажется, могут пригодиться в путешествии. И хотя они действительно оказываются нужны и порою выручают в каких-то непредвиденных дорожных обстоятельствах, да все же каждый раз как-то совестно перед лицом того собирательного образа русского странника, с худенькой холщевой котомкой за плечами, что знаком из русской литературы.

Едем, читаем акафисты, молитвы, молчим, думаем и снова обращаемся к молитве: дорога неблизкая.

Часам к 12-ти начинаем искать место для того, чтобы перекусить, однако, дорога, насыпанная по болотистой местности, вьется между неглубоких, заполненных черной водой и заросших осокой канав, а там, где случаются въезды в лес, дорогу преграждают или кучи мусора, или другие приметы пребывания людей. Между тем, так хочется тишины, пения птиц, прохлады леса!

Наконец, заезжаем на какую-то боковую асфальтированную дорогу и без особой радости, на солнцепеке, закусываем по-дорожному.

В сущности, дорога в монастырь запомнилась мало, однообразная, с большим количеством хищных, ядовитых гигантских растений — борщевиков, как символов наступления злой силы на нашу землю. Есть мнение, что эти могучие растения, появляются там, где неблагополучны экологические условия, слышали и то, что эти растения завезены откуда-то, из Америки, — все это не важно для нас. Важно другое, мы видим, что лишь в одном месте люди постарались уничтожить вредителей, а в остальном, даже на невспаханные когда-то колхозные поля, злые растения начали наступление. Не гонят их и от жилых домов — целые заросли подступают к хилым полусгнившим загородям или каменным заборам особняков, построенных состоятельными людьми.

90-е годы… Начало 2000-х…

«Беседуем с картой», ищем свой путь и надо сказать, почти не блуждаем. На последней заправочной станции, когда солнце уже давно перевалило за полдень, узнали все три нужных нам направления и, отправились в Введено-Оятский монастырь, который должен был быть раньше Тервиничей, но, к нашей радости — по той же дороге.

Въехали в довольно уютную, хотя совсем маленькую деревню, скорее поселение, рядом с железнодорожной станцией, которую так и не разглядели, лишь отметили, что более-менее чисто, да травка зеленая не вытоптана — вот и спасибо!

Собор узрели давно, прямо с поворота и устремились к нему, не слишком обращая внимание на то, что остается по сторонам — успеем насмотреться, главное, что приехали!

Вход на территорию монастыря совсем условный: калитка есть, а изгородь еще не возведена. Видим мужиков, трудящихся над ремонтом корпуса, то ли будущих келий, то ли будущей гостиницы. Не спешим — все узнаем, все спросим…

Проходим монастырским двором, люди, видимо трудники, заняты неспешными делами. Знаю, что сейчас время покоса, поэтому сестры, скорее всего на поле, да их и не отличишь от мирских женщин, приехавших в монастырь.

Направляемся к храму и радуясь тому, что дверь отперта, входим благоговейно. Батюшка один служит у креста панихиду, читает и читает записочки, как объясняет молодая свечница — много накопилось, вот и пришел отслужить.

Церковь светлая, чистые некрашеные деревянные полы, знакомые Образы, незримо сопровождавшие в пути, зовут к предстоянию, ведь молиться приехали!

Прикладываемся к иконам, знакомимся с храмом, неспешно пишем записочки. Уходим к машине, за продуктами и возвращаясь кладем на канон, как советует монахиня-свечница.

К записочкам отношение серьезное и глубокое. Сердцем чувствую, что здесь хорошо молятся и очень хочется скорее на службу.

Свечница отвечает на наши вопросы, узнаем, к кому обратиться по поводу ночлега, где найти настоятельницу — матушку Алексию. Направляемся к тому корпусу, где живет и батюшка, и сестры, и настоятельница. Все в состоянии полуразрушенном, а скорее восстанавливающемся. Похоже, что совсем недавно здесь вообще были одни руины.

Видим электропровода, тянущиеся вдоль стен, подключенные опасно, кустарно и обеспечивающие хоть какие-то удобства для жизни. Из открытого окна, где живет батюшка, доносятся звуки фортепьяно, похоже, что кто-то занимается или вспоминает, разминая пальцы. Как музыкант слышу, что это не музицирование, а музыкальное занятие. Удивительно слышать звуки пианино здесь, в этой разрухе, но они успокаивают и сообщают что-то хорошее о невидимом музыканте.

Матушка Алексия встречает на лестнице, она приветлива, ровна, но спешит по делам: «сено, картошка, рабочих рук не хватает, все в поле». Говорит с явной надеждой — не поможем ли, но не просит, не дает послушание, оставляет на нашу волю.

Узнаем, что служб в монастыре в будничные дни нет, но каждый день утром и вечером читается правило, акафист.

Идем до правила на знаменитый источник. По сравнению с Пюхтицами (долгое время был моим родным монастырем), где на месте обретения целебной воды построена купальня, здесь нашему взору предстоит водопроводная колонка, вода из которой с большим напором стекает в достаточно большое углубление, подобие небольшой естественной купальни, где в это самое время плещутся три девочки.

День клонится к вечеру, жара начинает спадать, но по-прежнему душно и хочется скорее окунуться в эту воду, взбаламученную юными купальщицами.

Подобно тому, как в музее, рука невольно стремится сотворить крестное знамение перед иконами, одетыми в стекло и выставленными для показа, так и здесь, еще не понимаю, как можно рядом с этими хохочущими и сморкающимися в воду детьми, окунуться с заветными словами «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Дети видят нас, обращают внимание и несколько усмиряют свое веселье. Они начинают трижды окунаться с заветными словами, но не для того, чтобы ввести нас в заблуждение по поводу того, зачем они здесь. Просто веселясь в спасительной от дневной жары влаге, они, меняя свое поведение, невольно протягивают нам ту «соломинку», цепляясь за которую можно войти и нам в эту желанную воду.

Окунаемся одетыми, сначала я, потом муж и уходим в недалекую жидкую лесополосу, ограждающую два не слишком больших картофельных поля, чтобы выжать мокрую одежду и успеть высушить на себе до церковного правила.

(Озерцо, в которое окунались. Сейчас оно ограничено сеткой и подсветкой)

Знойно и душно, хотя солнце скрывается за тучами на западе и больше не мучает раскаленную землю, но все вокруг: и серая не слишком плодородная земля, и листья лопухов у пыльной дороги, и разрушенное небольшое строение напротив источника, скрывающего своим запустением изначальное свое предназначение, все переполнено зноем и жаждой. Время движется к желанному церковному правилу, а в природе уже происходят стремительные перемены. Неожиданно зарождается буря и порыв ветра начинает швырять в людей, видимо прибывших с поля и готовящихся, кто к церкви, кто к вечерней трапезе, горсти песка и теплой дорожной пыли.

Юная сестра Елена радуется тому, что и я Елена. «Вот теперь три Елены будет!» — хлопочет она, размещая нас наверху жилого корпуса. Кажется, что ее гибкое и тонкое молодое тело, скрытое за длинной широкой юбкой и развевающейся рубахой полно какой-то естественной силы. В ней горят, переливаются такие понятные мне искорки жизнелюбия, и я благодарна ей и за ее искренность, и за то, что она первая, кто радуется нам здесь, кто хоть как-то замечает наше присутствие…

Становится немного стыдно за то, что она, как мне кажется, готова принять нас надолго, а мы, как залетные пташки, завтра уедем дальше и ничем не поможем этой святой обители.

Проходим за ней тусклыми ветхими, пережившими десятилетия нежилого запустения, коридорами, видим такие же углубления-комнаты, в которых множество спальных мест, свидетельствует о присутствии многих людей, здесь в тесноте и неуюте обитающих, и оказываемся в большом помещении, гордо называемом мезонином.

Можно было бы предположить, что это чердак, но отсутствие в некоторых местах потолка доказывает, что есть еще и собственно низкий чердак, крыша которого является и внешней железной кровлей.

В мезонине развешаны снопы пустырника, два больших матраса, набитые травой обещают нам ночлег, пахнет пряно и немного тревожно.

Появляется какой-то мужчина, из приехавших, которому видимо не по-душе такое счастливое размещение новеньких. Он говорит нашей Елене, что в мезонине спать нельзя, что якобы «матушка не благословляет» и у нас снова зарождаются сомнения о ночлеге. Однако, пора в церковь, а поскольку мы уже в самом начале путешествия во всем положились на волю Божью, то не слишком беспокоимся о том, что с нами будет, знаем одно — Господь не оставит.

Идем в церковь, но она еще закрыта, и мы снова возвращаемся на крыльцо дома, ожидая начала службы и всей душой желая, чтобы служба началась до бури, которая набирает силу, сгущая мрачные тучи.

Закрытые двери храма, неожиданно разбудили мысль о том, что ведь они могли быть закрыты и к моменту нашего приезда. Однако милость Богородицы привела батюшку одиноко служить панихиду именно в тот момент, когда мы подъехали к обители. Приходит счастливая мысль, что, оказывается, мы не были нежданными, а тем более «незамеченными».

Снова бежим к храму, дождь с ветром хлещет наотмашь и, несмотря на полиэтиленовую накидку, прибегаем слегка промокшие.

Заходим в церковь и с трепетом впитываем волнующие и всегда неповторимые минуты ожидания молитвы.

(Главный, Введенский храм обители сегодня)

Немногочисленные сестры и паломницы привычно снимают уличную обувь у двери и проходят в носочках. Делаем то же самое, осторожно ступаем на белый выскобленный пол, ставим свечи у святых Образов, слушаем свое сердце.

Начинается молитва.

Голоса читающих, всегда такие разные, но в бесстрастии похожие, в этот раз воплощены голосом ясным, молодым, негромким. Не стараюсь разглядеть сестру, которую читает, я уже достаточно огляделась в храме раньше и теперь стараюсь уйти от внешнего. Все вокруг помогает сосредоточиться и, кажется, вокруг нет ни одного человека, который просто бы стоял, думая о постороннем. В душе что-то дрожит, как струна и тут же это слабая вибрация подхватывается силою многих, может быть в отдельности таких же слабых, но в единстве своем могучей, летящей в беспредельность.

Голос тихий, скорее осторожный, трогает с несказанной бережностью слова святой молитвы, и отсылает бесстрастно, чистыми, не успевшими одеться в пагубную чувствительность.

Молитва, на то она и молитва, что рассказать о ней невозможно, это состояние, которому нет объяснения на нашем огрубевшем в грехе языке.

Наоборот, к чему-то светлому, доброму, мы можем приложить слово «молитвенность», дабы приблизить это хорошее мирское к тому, что в своей первозданной чистоте невыразимо.

Мы молились «за всех и за вся», а за окном уже бушевал ураган, молнии сверкали, гром, катился над землею, которая стонала эхом и, кажется, вздрагивала под ногами, под чистым дощатым полом, стонала где-то там глубоко. Однако вся эта внешняя буря совсем не трогала мир в душах молящихся, и чем страшнее озирались окна храма, смотрящие в мир, тем тише становилось в душе и ясный, бесстрастный голос, не прибавляя силы звучания, становился все тверже и надежнее. Таким же ладным, объединяющим, было и пение, которое то естественно переходило в слово то вытекало из словесной интонации, одной чтицы, но рожденное ровным биением возгорающихся сердец всех «предстоящих и молящихся».

Из видеофильма, да и вообще из своего скромного опыта мы знали, что и в других обителях и тем более в этой, где нет ограды, в конце дня вокруг монастыря совершается крестный ход с иконой, дабы привлечь силу Божью на помощь насельницам.

В этот раз в непогоду ушла одна сестра, взяла икону и ушла в бушующий мир, без страха, так же спокойно и мирно, как и молились. В сущности, она не отделилась от нас, мы вместе с ней продолжали молиться, нас невозможно было разделить, просто у нее было такое радостное послушание — для обители постараться, а мы, как более слабые остались в тепле, под защитой храма. Потом она, промокшая до нитки, вернулась, и мы воссоединились с ней, и ничто страстное не коснулось нас.

(Сегодня ограда уже есть)

В конце правила все встали парами, обычное для монастырской службы окончание, в котором принимают участие сестры, здесь распространилось на всех. Мы как-то очень естественно были приняты в круг этой Любви, лишь маленьким своим фрагментом коснувшейся земного и уходившей в Божественную бесконечность.

Мужчин на службе почти не было, так что в пару с моим мужем встал единственный трудник — молодой парень, которого мы встречали и у источника, и на кухне, и на водовозе.

После службы мы еще походили по окрестностям монастыря, побывали у поклонного креста, посмотрели на реку Оять, маленькую, изгибающуюся, но способною напившись силы от Ладоги разлиться и превратить место нашего пребывания в остров, ведь не случайно раньше монастырь назывался Введено-Островским.

В нашем «мезонине» было тепло и темно. Мы расстелили на травяных подстилках свои спальные мешки и с молитвою заснули.

Проснулась я ночью от страшного грохота. Буря налетела с новой, кажется еще большей силой и теперь ветер срывал листовое железо крыши, что гремело, сопротивляясь урагану и пугало в проем открытого на чердак потолка своей близостью.

Причудилась ревущая Ладога, название которой с местного наречия связывается с нечистой силой, маленькое окошко казалось более надежным, чем крыша, но и за ним бушевала страшная, разрушительная стихия.

Разбудила мужа, боясь показаться смешной спросила, не нужно ли куда -то бежать, спасаться… Он послушал бурю и поворачиваясь на другой бок, посоветовал помолиться и спать. Рассудительно молвил: а мы и спасаемся…

(Там, под крышей, мы и ночевали, только здание было разрушенное)

Нас разбудило утро на редкость тихое и прозрачное. Быстро поднялись, прошли мимо открытых и полузакрытых дверей келий, где на нарах, в немыслимой тесноте и духоте спали многочисленные люди, и выбрались в просыпающуюся, умытую природу. Двинулись к источнику и в этот раз, оказались там одни. Окунулись, как полагается, без одежды, в прохладную после ночного ливня воду, напились ледяной воды, бьющей из глубины земли и еще раз удивились, что оятская вода совсем соленая. Почему-то подумалось, что слезы на вкус как раз такие же и откуда же здесь в одном месте столько слез…

Вспомнилось, как рассказывала матушка Фекла, о первой зиме, которую они провели с еще одной, согласной возрождать монастырь, будущей сестрой. Как ночевали в разрушенном, ледяном храме — стены в инее.

Все терпели ради благого дела, но когда жители близлежащего поселения отрезали воду, стало совсем тяжело. Встали они тогда на колени, как говорится, средь «чиста поля» молились и плакали. Долго ли коротко ли, да вдруг земля приоткрылась, и вверх устремилась могучая струя воды!

Обитель была спасена. А вода на вкус так и осталась до сей поры солоноватая, точно — слезы! Богородицы слезы. Вода лечит от многих болезней, это правда, только молиться надо, но не все это понимают.

(Сегодня святую воду набирают в этой беседке)

К купальне подошла женщина, познакомились, узнали некоторые житейские подробности монастырской жизни и отправились на утреннее правило.

В церкви были те же люди, знакомые лица.

Снова было светло и спокойно, благодать утреннего купания, когда уже не нужно сушить на себе одежду, давала бодрость и веселила душу.

(Современная купальня)

Без обуви было так легко класть земные поклоны и радовало то, что тело пока еще такое сильное, гибкое, послушное, может помогать душе молиться. Как радостно было класть земные поклоны!

После утреннего правила решили сходить на трапезу, которая так и осталась для нас сокрытой тайной.

Вечером мы видели довольно много людей, стремившихся в трапезную, видели котлы, которые несли, появившиеся вдруг мужчины. Утром и мужа послали за этими котлами и он с тем самым молодым человеком, что был в храме, принес кашу, компот…

Мы долго ждали на лавке, перед трапезной, где хлопотала одна женщина с утомленным лицом. Мне показалось, что ей тяжело одной, да она и сказала об этом, новой появившейся женщине, как раз той, с которой накануне познакомились у купальни, поэтому я вошла в трапезную и предложила свою помощь.

Помощь никакая не требовалась, нужно было лишь расставить тарелки и положить в них кашу, но женщины начали разговаривать и этот разговор был невеселым.

Из разговора стало ясно, что дочки этих женщин, находящиеся здесь же в монастыре вместе с матерями, уже знают, что такое наркотики. Испитая, утомленная женщина, дала волю своим эмоциям, но вдруг, заметив, что я слышу этот разговор, возместила на мне всю горечь своего состояния.

Сделав выговор своей товарке, что позволила тут находиться «посторонней», она выставила меня за дверь, и я вновь оказалась на скамейке рядом с мужем.

Сидеть в коридоре было томно, и мы вышли на улицу. К нам подошел мужчина, спросивший денег и объяснивший, что у него жена выписывается из больницы, стал искать по карманам какую-то бумагу, удостоверяющую, что он не врет. Потом сказал, что собирается просить денег и у настоятельницы — «вот сейчас и пойдет»…

Мы снова вернулись в трапезную. В машине было чем позавтракать, но хотелось проявить смирение и поесть вместе со всеми.

Наконец, мы решили, что неблизкая дорога в другой монастырь все же освобождает нас от необходимости ждать кашу, которая давно была разложена по тарелкам, и теперь остывала на столе, в то время как несчастная женщина, все обсуждала какое-то вчерашнее событие, связанное с детьми и никак не хотела приглашать толпившийся за дверью многочисленный народ.

Подождали еще и все же пошли к машине.

Тогда же мы поняли, что Оятская обитель находится на железнодорожной линии, а потому добраться из Питера достаточно легко, поэтому в монастырь приезжает много людей, с детьми, в первую очередь малообеспеченные. Приезжают не столько паломниками, или трудниками, но по-возможности отдохнуть на природе. Уж слух прошел среди, посещающих питерские храмы, что Матушка Фекла перед кончиной завещала всех принимать, никому не отказывать в ночлеге и еде. Может быть, поэтому тогда, в те непростые годы, я и встретила так много проживавших, но так мало посещавших храм и тем более, работавших.

Сестры никого не гнали, всех принимали, так что каждый мог найти в возрождающейся обители и отдых душе, и ответы на вопросы, да просто и прокормиться в то непростое время, что наша страна тогда проживала.

Хотелось побывать на могиле матушки, но сестры уже ушли на поле, а встречающиеся на территории монастыря люди, ответить нам, о том, где эта могила, не могли — не знали. Тогда мы решили, что заедем в эту обитель еще раз, на обратном

пути.

Да вот, заехали почти через четверть века… Этим летом 2024 года.

Здесь кончаются мои дневниковые записи…

Монастырь сегодня

Сегодня Введено-Оятский женский монастырь, принадлежащий Тихвинской епархии производит впечатление обители ухоженной, принимающей и паломников, и туристов.

Введенский храм небольшой, но узнанный мною, несмотря на все улучшения — доброе воспоминание и о моем прошлом пребывании.

Полы уже не деревянные — свечница удивилась, когда я рассказала о былом. Новые люди, новые судьбы, новый настоятель.

Вообще-то если ты не присутствовал на службах в монастыре, да не пострадал над монастырским послушанием (чистили когда-нибудь мешок картошки, размером с грецкий орех!), то писать о монастыре вроде бы и неуместно, разве что об истории, да о «домиках».

Домиков в монастыре не так много, заново возведенных, может быть частично и на старых фундаментах, да и какое это имеет значение для меня! Я же не строитель! Главное, что Введенский храм — дом молитвы стоит и радует. Главное, что надгробия родителей св. Александра Свирского теперь не на полузапущенном кладбище, а в уютной часовенке!

Главное, что скромное место упокоения матушки Феклы теперь найти нетрудно…

Можно и посидеть, и поговорить, и помолиться! Можно поскорбеть и о других убиенных в годы лихолетья монахах. Попросить их о помощи в наших делах.

Кран с водой теперь облачен в уютную беседку.

Стена есть, врата есть, купальня есть.

Дороги к монастырю пока еще нет… Спорят власти с монастырем, кто платить должен за подъезд к обители. Пока вопрос не решили.

Вот такой у меня рассказ получился. Не просто поездка. Исполнение желания, что несла я в себе почти четверть века.

Теги: Паломнические туры