Когда хочется обратиться к истории основания города, вольно-невольно в голову приходят строчки из поэмы Пушкина «Медный всадник». Неудивительно, поскольку так метко, так образно, так запоминающе сказано, что лучше и не сказать. К сожалению, чаще запоминают только первую фразу: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел». А потом начинаются дебаты: «Ах, не прав был „наше всё“, берега-то не пустынны были». Не пустынны, конечно, о чём у Пушкина сказано уже в следующем предложении: «По мшистым, топким берегам чернели избы здесь и там, приют убогого чухонца». Вот к месту расположения одного из таких «приютов» я и предлагаю отправиться. Вполне понятно, что от чухонской деревушки там ничего не осталось, разве что отголоски в названиях: Калинкин переулок, мосты: Старо-Калинкин, Ново-Калинкин, Мало-Калинкин, Калинкинская больница. Калинкина была деревня, одним словом.
Но только редкий турист добредёт до устья Фонтанки, так избалованной их вниманием в своём истоке и центральной части. И правильно сделает, не люблю я этот район, но не могу не почитать его историческую ценность. Возможно, именно здесь, как нигде, сохранились не только старинные здания, но и дух Петербурга — мрачной громады, возведенной на топи болот, в нечеловеческих условиях, но человеческим трудом.
Немыслимо не восхищаться красотой «блистательного Петербурга», его дворцов и особняков, ясностью линий его улиц и набережных, изящностью деталей и т. д. и т. п. Но его «дух» — это скорее плод нашего воображения, наших знаний и представлений о временах давно прошедших (хотелось написать «почивших в бозе», но «умереть мирно», наверно, не тот случай).
Иначе чувствуешь себя передвигаясь по набережной р. Фонтанки, удаляясь всё дальше и дальше от Невского проспекта: как-то постепенно и незаметно стирается граница существования прошлого и настоящего, и, если не обращать внимания на машины (а на них внимания и не обращаешь), то в каком веке находишься уже непонятно, не только визуально, но и физически. Нет-нет, пешком весь этот путь, чтобы возникла физическая усталость, я не проходила, да и другим не советую: длина Фонтанки больше 7,5 км, для сравнения — длина всего Невского проспекта только 4,5 км.
На экскурсионном автобусе, направляющемся в Петергоф, сделать это гораздо быстрее: вдоль Фонтанки до Старо-Петергофского проспекта (правда, эта часть маршрута вариабельна, и водитель может выбрать другой путь).
На мой взгляд, самое достопримечательное место здесь — Старо-Калинкин мост.
Мост, построенный в конце 18-го века.
Конечно, за прошедшие столетия мост претерпевал изменения: транспортные проблемы не сейчас возникли, трафик и в 19 веке рос семимильными шагами.
Некогда разводную деревянную часть было решено заменить еще да наступления ХХ в. А как смотрится? Как-будто так оно и было.
Что вызывает уважение, так то, что наши предки сумели не поддаться искушению переделать всё по-новому, хотя подобные предложения были. Более того, новый проект в Городской управе был принят, но «архитектурная общественность была против», и её послушали!
Благодаря этому, мы можем не только увидеть, каким был этот мост некогда, но и представить, как выглядела вся река Фонтанка. Не оспаривая первенства у Невы, Фонтанка — важнейший градостроительный элемент Петербурга 18 века. Злюсь, на казенный мой язык, но хочется точности, а как иначе рассуждать в масштабе строительства города? Сделаю лирическую паузу.
«А Фонтанка бежит от прозрачного дома Трезини,
От решётки сквозной, на которую смотрят разини,
Убиенного Павла минуя багровый дворец,
Мимо дома Державина, сфинксов египетских мимо,
Трёх веков продолжая медлительную пантомиму,
Чтоб уже за Коломной вернуться в Неву, наконец».
А.Городницкий
Иными словами, Фонтанка до середины 18 в. была официально южной границей города, неофициально — это еще долго граница парадной застройки Петербурга. И в царствование Екатерины II не только берега Невы, но и Фонтанки приобрели гранитное одеяние. Тогда же деревянные мосты сменили на каменные: через неё возвели 7 однотипных мостов. Сейчас из них осталось только два: Чернышев мост (мост Ломоносова) и тот, который сейчас перед нами — Старо-Калинкин. Вот оно типовое строительство восемнадцатого века. Потому-то и представить несложно, глядя на уходящую вдаль реку, как соединяют берега на всём её протяжении эти надёжные каменные тяжеловесы.
Посмотрели, и пора вернуться на землю обетованную. А земля эта — Калинкина деревня, и, как часто это бывает в Приневском крае, её название это результат, который получился, когда незнакомое иностранное слово портили, портили и получили что-то похожее на русское. Деревня называлась Кальюла. Существуют разные версии происхождения и толкования названия, я склоняюсь к тому, что деревня была ижорская, и перевод звучит как «Лысое место». Производное от финского «Kala» — рыба мне нравится меньше, просто потому, что нигде в Финляндии мне не встречалось, чтобы слово редуцировали до такой степени. Впрочем, какие мои годы. Неведомо, было ли это место «лысым» среди девственных лесов, а рыбы, действительно, было много, и деревня, согласно Писцовым книгам Водской пятины начала XVI века, выплачивала оброк рыбой. Неудивительно, что водились там и судак, и сиг, и лосось, а вот существование атлантического осетра удивило — не знаю я такого. Почитала в википедии, и эта рыба заинтересовала: «В марте 1909 года в Северном море был пойман балтийский осетр длиной 345 см, и весом 320 кг; Балтийский осетр весом 213 кг дал 80 кг икры (пойман в Неве, 28 июня 1851)». Размеры рыбы и количество у неё икры настолько впечатлили, что решила проконсультироваться у Карпиннена. Такой ретивости не ожидала, пришлось выслушать целую лекцию. Оказывается, последний у нас экземпляр был выловлен в 60-х г.г. ХХ в. в Ладоге. Сейчас в Европе есть целая программа её воспроизводства. Но не о рыбе рассуждать мы здесь: рыбный лов в этих краях давно канул в Лету, как и чухонская деревушка Кальюла.
Но ни в Петровские времена, ни спустя годы, место не было заброшено. Напротив, если официальное «окно в Европу» рубилось выше по течению Невы, то здесь — ближе к реальному. Неслучайно позже сюда перенесут Адмиралтейские верфи, так значимые не только для Петербурга, но и для всей страны. Мало окошко в центре города будет и для торговли, но это всё другая история. Во времена же правления Петра бурная жизнь на этих берегах была связана не только с морским ведомством, хотя удивительно, как некоторые учреждения прижились.
Как-будто за три столетия ничего не изменилось. Впечатление, что и дверь с тех времен осталась, только глазок прорезали.
Вполне очевидно, что до центра города далеко, менее очевидно сейчас — рядом Екатерингоф, и эта местность входила в состав Екатерингофского царского имения. Более того, в 1710 году началось строительство Петергофской дороги, так что место это было весьма бойкое.
Развитие промышленности в те годы было не только на словах, а потому и здесь были основаны и Шпалерная мануфактура, и Прядильный дом. У писателя жизни Петербурга Пыляева: «до 80 старух под надзором старой голландки ткали пряжу, добротой и тонкостью не уступавшую голландской…». В дальнейшем, Шпалерную мануфактуру перенесли к Литейной части, о её существовании там напоминает название Шпалерной улицы.
О Прядильном доме разговор особый. По крайней мере, у меня ткацкое производство особого интереса не вызывало, может так бы и жила в младенческом неведении, если бы не услышала, что прядильные дома в России имели и второй смысл, кроме непосредственного производства. «Французская болезнь» мне где-то в литературе встречалась, догадаться, о чем шла речь, по названию можно, но с прядильными домами пришлось разбираться. Цитирую статью из Вестника Дерматологии и Венерологии: «Уже в первые годы существования Петербурга сифилис и гонорея, или, как тогда говорили, «перелой», получили такое распространение, что Петр I приказал полиции вылавливать в городе «гулящих девок» и заключать их в так называемые «прядильные дома», где они занимались прядением. В записках Петра есть заметка: «о бабах, потребных на полотяной Екатерингофский завод». Вероятно, работали они не очень хорошо, и уже в 1730 г. ткацкое производство в Калинкиной деревне свернули, разместили в здании канцелярию Измайловского полка. Разгульная жизнь в Петербурге длилась недолго, и когда на трон взошла Елизавета, она начала активную борьбу с проституцией в столице. (Кстати, в то время мужское население города почти в 2 раза превышало женское!). 1 августа 1750 г. был опубликован именной указ Елизаветы Петровны «О поимке и приводе в главную полицию непотребных жен и девок». Закрывали притоны, шли аресты, в Петропавловской крепости мест не хватало… Тогда-то и возродился Прядильный дом в Калинкиной деревне. Здесь было жёсткое, но не очень длительное содержание, отсюда отправляли кого куда: кого-то — домой на родину, за границу, кого-то в Оренбург или еще куда подальше. При Екатерине наступил век Просвещения для России, коснулся он и этого вопроса, по крайней мере, пришло осознание, что больных надо лечить: 17 мая 1793 года был издан указ «О лечении распутных женщин, одержимых франц-венерией, и о ссылке оных на поселение», а вместо исправительной фабрики учреждается больница на 60 кроватей — для страдающих «французской» болезнью. Калинкину больницу называли «секретной», т. к. посторонние не допускались, лечение могло быть анонимным, а пациенты носили маски. С этого времени началась здесь другая жизнь, и я заканчиваю свою историю о Прядильном доме.
Качество, конечно, увы какое, но как раз-таки передаёт атмосферу.
Из поэмы Майкова:
Где речка Черная с Фонтанкою свилися
И устьем в устие Невы-реки влилися,
При устии сих рек, на самом месте том,
Где рос Калинов лес, стоял огромный дом;
По лесу оному и дом именовался,
А именно сей дом Калинкин назывался;
В него-то были все распутные жены
За сластолюбие свое посажены;
Там комнаты в себя искусство их вмещали:
Единые из них лен в нитки превращали,
Другие кружева из ниток тех плели,
Иные кошельки с перчатками вязли,
Трудились тако все, дела к рукам приближа,
И словом, был экстракт тут целого Парижа:
Там каждая была как ангел во плоти,
Затем что дом сей был всегда назаперти.
Теги:
Культурно-познавательный туризм
