La montagna

* La montagna — гора (ит.)

Вместо предисловия

В мае 2015 года, пережив пасмурную питерскую весну, я сбежала к морю, в удивительную солнечную Сицилию. Меня покорил мир, полный цитрусовых деревьев, теплого волнующегося моря и манящего, хоть и немного пугающего вулкана, который местные просто называют «La montagna» — гора, потому что Этна — самая высокая точка острова. Гора и море, огонь и вода — между двумя этими стихиями прошли мои весенние каникулы и между ними проходят жизнь любого сицилийца.

Условное обозначение:

Ит. — итальянский язык

Сиц. — сицилийский диалект

Шел 1692 год. Вновь дул южный майский ветер, неся вместе с собой запахи моря и Катании. Как долетали они сюда, на 1700 м над уровнем моря, было загадкой, но для Иньяцио это не имело никакого значения: лишь этот ветер долгие годы связывал его с мечтой. Благодаря ему, Иньяцио знал, как пахнет море и Катания, хотя ни разу не видел ни того, ни другого.

Еще одна зима была позади. Его маленький домишко, больше похожий на сарай, вновь выдержал четырехметровый слой зимнего снега. Но, как и всегда, не обошлось без потерь. Казалось, бережно укутывающий его дом снег вместе с собой забрал и все яркое одеяние постройки. Эта напасть преследовала не только Иньяцио — весь Зафферано, его родной borgo (ит. «городок»), начинал каждую весну как раз с того, что, взяв широкие кисти, вновь дарил жизнь и молодость потрескавшимся фасадам. Разница была лишь в одном: все красили дома в светло-розовые и персиковые оттенки, а Иньяцио, по привычки, упрямо красил в синий. Именно так должна была выглядеть его лачужка, в которой он, тем не менее, всю жизнь видел Морской Причал.

Подслеповатые глаза внимательно следили за послушными движениями кисти. Первый мазок всегда покрывал поверхность старого, как и его хозяин, дерева неровно. То и дело виднелись причудливые не прокрашенные темные зоны, напоминавшие Иньяцио острова в океане, вернее то, как он себе их представлял. Но следом за первым мазком неминуемо шел второй, и острова поглощал, как цунами, толстый слой новой краски.

— Pazzutu! Masculu pazzutu! (сиц. «чудак»)

Оглушили старика назойливые обзывательства.

— Сiao, giovannoto! Иди домой, бездельник! — устало буркнул старик. — Ох, опять этот Марио. Дрянной мальчишка!

Марио, курчавый мальчуган с задорно задранными кверху кончиком носа, с которого, казалось, Карло Коллоди списал образ Пиноккио, опять притащил с собой Марко и Джанни и с этой бандой приставал к старику.

Конечно же, Иньяцио все считали чудаком. Еще бы!

Вот уже более 40 лет он жил на границе борго, красил дом в синий цвет и каждое утро начинал с того, что вглядывался в блестящую полоску на горизонте — в море. Но сегодня был особенный день, сегодня Иньяцио был готов простить все и каждому. Сегодня была годовщина того, как Джованни ушел из Зафферано. Ровно 20 лет назад…

— Дети, а вы знаете, кто такой Джованни? — вдруг более мягким голосом спросил Иньяцио своих навязчивых паломников.

— Ну хватит! Сколько можно, мы слышали эту историю уже тысячу раз! — завопил капризный Марио.

Иньяцио довольно улыбнулся, и, отложив краски и кисти в сторону, сел на пенек срубленного каштана. Несмотря на гордые заявления главаря, все троица послушно уселась рядом.

— Джованни был великим человеком, рагацци.

— А мне мама сказала, что он был сумасшедшим!

— Кто? Джованни? Не слушай мать, она женщина, а женщины вообще в этом мало смыслят.

— А еще она запрещает нам ходить к его дому.

— Ну, а вы?

— Мы ходим. Только не проговорись!

— Ой, что ты! Я нем, как рыба! О чем это я… А! Пойдемте-ка туда!

Иньяцио стал и, помедлив мгновение, заглянул внутрь дома, аккуратно взявшись за ручку, чтобы не испачкаться в свежей краске.

Вышел он через пару мгновений с тяжелым рюкзаком и, взвалив его на плечи, как-то странно взглянул на свой синий помолодевший мир. На глазах заблестели слезы, которых не поняли дети.

— Ну что стоите? Мы идем или нет?

И медленно, старческой походкой, безуспешно пытаясь идти споро, Иньяцио начал подниматься по пологому склону холма, ведущему к дому.

— Джованни был настоящим сицилийцем, — начал на ходу говорить старик, прерываясь, чтобы отдышаться. — Это вы рождены этнийцами, а Джованни был больше чем житель нашей montagna, Джованни знал мир. Да.

Старик задумался, а перед ним уже появился полуразрушенный дом.

Тоже отдаленный от центра поселения, он казался совершенным чудом. Чувство нереальности, конечно же, усиливалось из-за рисунка на простом фасаде. По-любительски наивные картинки, тем не менее, ярко и красиво иллюстрировали жизнь какой-то рыбацкой деревушки.

— А это Катания, дети мои. Он был единственным, кто увидел море! Он спустился вниз и… вернулся.

— А зачем он вернулся? — с недоумением спросил Марко.

— Я же сказал, Джованни был настоящим сицилийцем! А настоящие сицилийцы — патриоты своего борго!

Иньяцио, как и мальчишки, смотрел на стену в картинках и не мог наглядеться, хотя и видел их миллион раз.

Он соврал ребятам. Он не знал ответа на их вопрос. Постоянно он повторял его про себя: «Ну почему он вернулся? Вот бы спросить у самого Джованни. Хотя, наверное, он и сам не смог бы ответить».

Конечно, Джованни вернулся тогда. Его рассказы приходил слушать весь город. Из них все жители Заферрано, в том числе и Иньяцио, узнали о лесах, находящихся ниже 1500 метров, о славном чита (ит. «город») Катания, раскинувшемуся у подножия Этны, и, конечно же, о самом прекрасном и непредсказуемом — о море.

Никто до этого и подозревать не мог о существовании подобного. Да что там! Сам Иньяцио был как все: весной он красил дом в персиковый цвет и собирал этнийские фиалки для матери — то последнее живое, что растет на самой вершине Этны. Зимой занимался ремеслами, вспоминая о лете. Осенью — делал каштановый мед, вспоминаю о весне, когда эти каштаны цвели розовыми гроздьями.

Но все изменилось после возвращения Джованни. Светло-голубая лента моря виднелась почти из любой точки Зафферано и приобрела большое значение в его жизни.

Но вдруг Джованни ушел. Окончательно. Ушел точно в такой же день. Безвозвратно. Ушел, особо ни с кем не попрощавшись. Иньяцио был единственным, кто видел его прощальный взмах руки.

— Che pazzutu!

Снова задиристо сказал Марио. Видимо Иньяцио слишком долго молчал, предавшись старым воспоминаниям.

— Ах, сорванцы! Идите домой, а то мать узнает, где вы были!

И доверчивые дети вскочили посреди незаконченного рассказа о Джованни, впрочем, они его итак знали наизусть.

Чудной старик взглянул в их светлые искренние лица, вспомнил о своем судьбоносном решении, и как-то по-особенному поднял ладонь в прощальный жест. Он вышел точно так же, как однажды это сделал Джованни.

II

Лямка отягощала плечи.

Он продел руку в лямку заплечного мешка, мокрую от пота, приподнял ее, а потом, продел то же самое с другой лямкой, равномерно распределяя вес мешка по спине. Рюкзак отягощал старые плечи, но, как говорится, своя ноша не тянет. Ноги, обутые в мокасины, неторопливо ступали по мягкому ковру из сосновых игл.

Почему он не ушел тогда с ним, когда был полон сил, желаний и искренней веры в свою заветную мечту?

О, сколько раз Иньяцио винил себя за это!

Наверное, причина была в том, что он всю жизнь так и оставался этнийцем и никак не мог стать сицилийцем, как Джованни. Пытался следовать стереотипам, быть нормальным и вечно откладывал мечту. И чего он добился? Так и не обзавелся семьей, работа и вырученные деньги промелькнули в его жизни так быстро и так давно, что он уже и не помнил, когда именно.

Последние десятки лет он делал каштановый мед и продавал его по осени. Он получал совсем чуть-чуть, но этого хватало. Такой в итоге стала его «успешная жизнь». А мечта… Нет, мечту невозможно откладывать.

Вся жизнь, все впустую прожитые года и впустую потраченные силы вдруг вернулись к нему, дабы исполнить свое исконное предназначение. Решившись, Иньяцио пошел быстро, словно боясь упустить еще мгновение. Казалось, он помолодел лет на двадцать.

И, тем не менее, он до сих пор сомневался и ужасно боялся. На заросшей тропе то и дело встречались упавшие палки, слишком похожие на затаившихся змей, которых он так боялся. С новой силой вспыхнули слова из рассказов Джованни. Даже тот, обычно бесстрашный, с ужасом рассказывал о различных гадах, которые попадались ему в этнийских лесах. Вскоре, ко всему прочему, закончилась и без того сильно заросшая тропа. Иньяцио оказался один на один с дикой природой.

III

Под конец дня лес расступился и Иньяцио вышел в поле, где его окутал полевой дурман. Белые, желтые кустарники радовали глаз, но не радовали ноги. После безумных плясок между колючками в поисках свободного куска почвы, он вышел на дорогу, первую за это время. Грубая земля с крупными камнями врезалась в его ступни, но и ей он был рад. Вулканический пепел, на котором так красиво цвели дикие травы, напоминал ему Этну, ведь и эта песчинка, и этот камень когда-то были выплюнуты из ее чрева.

Дорога резко пошла вниз, и камни покатились под ногами. Но старик хоть и был стар, но прожив всю жизнь в горах, привык к подобным сюрпризам. Внизу его поджидал водоем, который как оказалось потом, был конечной точкой длинной узкой извилистой бухты.

Старик впервые видел такую воду. От радости он стянул с себя свое тряпье, нашел мелкое место, и с головой туда окунулся. Ноги нашли ровную гальку — спасительную среди противного ила и острых обломков скал. Но он не поплыл. Он не умел плавать.

Отлежавшись в тени ивы (по берегам росли деревья, что делали этот уголок похожим на оазис в пустыне) и, доев последние запасы хлеба, Иньяцио продолжил путь.

От пруда вела лишь одна дорога — вверх по склону. Запыхавшись, Иньяцио внимательно смотрел под ноги, чтобы не упасть, как вдруг, приподняв голову, увидел первый дом — старый, обшарпанный, маленький, но, все же, дом. За ним он заметил очертания еще одного, и еще одного.

Дымка шуршащей листвы, ломаные силуэты деревенских домишек, и крики рыбаков, вернувшихся с очередного утреннего заплыва оживляли, как будто нарисованную ловким художником глушь. То и дело слышались торопливые реплики незнакомых людей, слова которых было невозможно разобрать издалека.

Несмотря на жару, на улицах было полно народу. Между синеватой вуалью теней и искрящимися островками солнца кипела жизнь с ее монотонными делами, которые казались Иньяцио магическими ритуалами. Простые люди с добрыми глазами, особенно ярко блестевшими на фоне смуглых лиц с огрубевшей от долгих плаваний кожей, казалось, были захвачены одной общей страстью. Она прорывалась наружу в криках, широких жестах, хитрых, а иногда просто шутливых взглядах. Жизнь подгоняла их, и, тем не менее, в этом рыбацком хаосе внутри, казалось, все было проникнуто спокойствием и упорядоченностью. Переваливались через балкончики, бежали на рынок, вывешивали свежевыстиранное белье, а некоторые, видимо, особенно шустрые, уже управившиеся со всеми своими обязанностями, теперь блаженно отдыхали в тени на плетеных креслах.

Он шел по главной улочке, наполненной светом и людьми. Не задумываясь над тем, куда идти, он просто продолжал шагать вперед. И, довольно предсказуемо, вскоре вышел к небольшой площади, набитой народом — к рынку. Рыбаки сидели с гордыми лицами возле ведер, наполненных только что выловленной рыбой. Каких только чудищ здесь не было! И плоские, и круглые, и с шипами, и гладкие, с мелкой чешуей, которую было почти невозможно разглядеть, вытянутые, с яркими плавниками и хвостами, с выпученными глазами, с раздутыми щеками. Иньяцио никогда до этого не видел рыбу.

Вскоре из ступора его вывел крик:

— Сеньор, покупайте! Только час назад выловлена! Высший сорт! Что? Никогда не ели рыбу? Tranquillo! (сиц. «Нет проблем!») Купите и попробуйте! Советую вам crape — только посмотрите, qesta bella! А это? Это cipolle («луковая рыба»), видите какие у него плавники? Bravo! Покупайте этого cipolle, лучше не найдете! Che affascinante! Сеньор, а вы мне нравитесь! Вам дешевле сделаю! Ну правда, настоящее omaggio будет (ит. «дар, халява»)!

Иньяцио растерялся и вспотел, так неловко ему было: он ведь даже не знал, что с рыбой делают и как готовят!

— Piano, piano! Con calma! (ит. «Тише, тише! Спокойно») , — бесконечную тираду прервал высокий парень с черными длинными волосами и не менее черными глазами.

— Ciao! Меня зовут Emmanuelle! Вы не местный?

После бессвязных слов про Этну, Зафферано, долгую дорогу и рыбу, с помощью которых Иньяцио пытался рассказать свою историю, Эммануэль вдруг предложил: «Andiamo a bere un prosecco?» (ит. «Хотите выпить немного просекко»?)

Парень с королевским именем Эммануэль буквально спас растерянного старика и увел с рынка в маленький домик, четвертый на улице, ведущей к главной площади. В маленькой прихожей, по совместительству являющейся гостиной стояла семейная реликвия — стол с расписной керамической столешницей. Сочными красками на нем были нарисованы плоские цитрусовые. Парень обменялся парой разъясняющих фраз с хозяйкой дома, и на столе появились точно такие же цитрусовые, но только уже реальные, разукрашенные не умелым художником, а самой природой.

Иньяцио сидел напротив двери, которая постоянно открывалась и захлопывалась из-за неугомонного сквозняка и непоседливых детей: кроме Эммануэля у сеньоры было еще две дочери: Мариетта и Катерина. Каждый раз, когда дверь открывалась, в душную комнату врывался спасительный ветерок, сдувавший волосы Иньяцио прямо на глаза. За столом кроме него сидела сеньора Матиа (она же Сильвия) и ее гостеприимный сын.

-Так откуда вы?

-Я пришел издалека — с самого пика Этны.

— А как назывался борго, в котором вы жили?

-Зафферано, выше него лишь дьявольские кратеры с дымом.

— Зафферано? Non puo essere! (ит. «Не может быть») — на всю маленькую комнатку раздался грудной низкий голос. — Buon giorno per tuto il giorno! (ит. «Добрый день на целый день», традиционное приветствие) О, Casa dolce casa! — сказал высокий мужчина с широкими плечами, входя в помещение. Он поцеловал жену и дочек, взъерошил волосы сына и, улыбаясь, протянул руку Иньяцио.

— Сандро, глава этого благородного семейства. До меня дошли слухи, что в моем доме гость, поэтому я выбрался пораньше. Не каждый раз встретишь за одним столом настоящего этнийца.

— Иньяцио, modo di pensare. (сиц. «Рад знакомству»).

— Дорогая, принеси нам бутылочку просекко.

— Подождите, но откуда вы знаете про Зафферано?

-О, это длинная история. Вы, должно быть, знаете Джованни?

— Джованни? Само собой!

— Bravo! Che fortuna!

— Вы общались с ним?

— О да, но, corpo del diavolo, как давно это было! Я тогда штаны на лямках носил.* (*Действие происходит в 17 м веке).

— А то и вовсе без штанов бегал, — прокомментировала сеньора, заходя в комнату с бутылкой и свежим хлебом.

— Могла бы удержаться от подобных комментариев.

— Неужели Джованни был здесь? И рассказывал про Зафферанно?

— Эмануэле, покажи Иньяцио здесь все.

— Vobene, padre.

— Простите надо бежать, дела.

И расправив усы, довольно улыбнувшись и пожав руку Иньяцио еще раз, он ушел, впрочем, вернулся всего через час на полуденную сиесту.

Как только дверь за ним захлопнулась, Эммануэль почувствовал, что снова обрел уверенность и стал полноценным хозяином дома. И вдруг спросил: «А море ты уже видел?»

IV

Трава переливалась от утренней росы, но ее блеск был несравним с лазурным сиянием впереди.

Тонкая материя воды волновалась миллионами бугорков, то вырастающих, то таящих. Из-за непрерывного движения, такого непривычного для спокойных горных пейзажей, море казалось живым — с ним хотелось говорить, смеяться над его шутками и невзначай приглаживать волнистую поверхность рукой. Оно было таким огромным, она заполнило все глаза Иньяцио, вернув им былую остроту и яркость. Казалось, море может укрыть, как пуховое одеяло, влиться в твою душу и очистить ее от всего налета, который наносит ежедневная работа и проблемы. Море — это жизнь и вечная молодость, море — это россыпь бриллиантов, которые не перестанут мерцать под лучами южного солнца.

Эммануэль тихонько подглядывал за Иньяцио и довольно улыбался. Он заметил две лодки недалеко от берега и начал размахивать руками, чтобы поприветствовать знакомых.

Иньяцио с любопытством разглядывал тех людей, их мерные движения рук, которые словно срослись с рыболовной сетью. Казалось, они упрямо стараются отобрать у моря толику ее богатств, скрытых в толще вод, а потому особенно желанных. То был вечный волнующий вызов природы, принятый рыбаками, — подумал Иньяцио.

Наверное, это было самое прекрасное, самое спокойное в своей гармонии место на земле. И лишь видневшийся треугольник Этны позади них напоминал о недолговечности красоты и истинной ценности такого тихого солнечного утра.

V

Семья Матиа не была богатой, их доход не сильно отличался от остальных жителей Катании, но, тем не менее, его вполне хватило на то, чтобы поддержать старика, пришедшего с гор, и содержать его, хотя, конечно, ему многого не надо было — кровать да кусок хлеба. Иньяцио стал полноценной частью семьи, которой он был лишен в течение долгого времени, но старая привычка к одиночеству, заставляла его вести себя немного отстраненно и беспристрастным взглядом смотреть на жизнь, подмечая необычное в том, что всем остальным казалось привычным и очевидным. «Abbia pazienza» (ит. «Не все сразу — надо иметь терпение»), — говорили ему члены семьи, когда замечали, что в глубине души он все никак не мог смириться с новой жизнью.

День в их доме начинался очень рано, в 4 часа — в это время Сандро уходил в море, а Сильвия провожала его. Остальные, как правило, мирно спали, и просыпались чуть позже, к семи, для того чтобы успеть сделать хоть что-нибудь до жары. Вставали легко, пробуждаясь то ли от радостных солнечных лучей, любопытно заглядывавших в приоткрытые ставни, то ли от запаха свежего хлеба, который готовила Сильвия.

Уже за завтраком начинали обсуждать помериджо (ит. «Вторая половина дня»). И с этого самого момента разговоры о том, каким способом можно приятно его провести, не прекращались.

После завтрака все разбегались кто куда: Эммануэль шел на рынок, помогать отцу продавать рыбу, сестры выбегали на улицу играть с подругами, а Сильвия начинала хозяйничать по дому. Иньяцио в это время, как правило, тоже уходил на рынок, потому что в рыбацком городке это была самая оживленная, и потому самая интересная часть города.

Он сидел в тени в старом кресле и смотрел на прохожих, которых вскоре уже знал по имени. Когда ему становилось скучно, и он хотел привлечь внимание, он начинал кричать женщинам: «Синьоры! Синьоры! Вы потеряли что-то!». На что человек пять каждый раз оборачивались, несмотря на то, что заранее знали ответ. «Улыбку!» — довольно говорил Иньяцио и закатывался в беззвучном смехе.

К полудню обычно все возвращались домой, в том числе, и уставший Сандро. Он после обеда шел в свой гамак, висевший во дворе, который почему-то в семье называли «матримониале» (ит.«Супружеский»), хотя на нем никто кроме Сандро не спал. И, наконец-то вытянув ноги и расслабив позвоночник, глава семейства с чувством восклицал: «Che bello!» и засыпал послеполуденным сном, который по праву заслужил.

У семьи Матиа была маленькая уютная терраса, и они часто устраивали на ней долгие ужины с неизменными блюдами из pesce (ит. «Рыба»), иногда приглашая к себе соседей. Во всей Катании был особый культ террас, и посиделки на них устраивались почти регулярно большинством семейств.

Но потом погода испортилась, наступила зима. В эти дни Иньяцио любил долгие часы напролет слушать, как дождь стучит по стеклам и подоконникам. Где-то вдалеке обязательно хлопала плохо закрепленная персиана (ит. «Массивные ставни, открывающиеся в разных комбинациях и под разными углами»). Под дождем где-то бежал домой Сандро, возвращаясь с работы. Вскоре он доходил до дома, стягивал мокрые сапоги, и тут же его встречала Сильвия, причудливо крутясь возле уставшего мужа. Сандро прислушивался, стоя в одном носке: «О! Персианы надо закрыть получше!» — и бежал с носком в руке, накидывал на петлю крючок, после чего блаженно улыбался: наконец-то дома, в тепле и за закрытыми персианами, а Сильвия сконфуженно улыбалась за непослушные ставни и любовалась своим кавалером. И снова тишина и спокойствие, а за столом — солнечный и терпкий лимончелло, напоминание о сухом и ясном лете.

VI

В это время он любил бродить по вечерам после того, как прошел сильный дождь. В воздухе оставался запах влаги, бодривший, словно глоток домашней граппы после сытного обеда. Иньяцио дышал полной грудью, пытаясь тем самым справиться с неутихающим томлением, время от времени возвращающимся к нему. Все вроде было хорошо, но в такие моменты что-то мучило и даже съедало его изнутри. Тусклые огни борго остались уже за спиной, и он ощутил, как приятно находиться здесь, у самого моря, рядом со старым маяком, наслаждаясь ночным бризом и слушая рассказ шуршащих волн, всю жизнь казавшихся ему такими далекими, и вдруг ставшими до нелепого доступными.

Море смотрелось непроницаемым унылым пятном, и только там, где оно разбивалось о прибрежные скалы, его черное однообразие нарушали мелькавшие там и тут гребни волн. Вдалеке два робких огонька выдавали присутствие рыбачьих суденышек отчаянных рыбаков, решивших не дожидаться утра и попытать удачу прямо сейчас.

И все же он не понимал их и не понимал себя. Почему при такой любви и наслаждению, которое он испытывал при созерцании достигнутой мечты-моря, он так и не смог с ним свыкнуться, приспособиться так же, как местные жители. Он боялся выходить на лодке и каждый раз отказывался, когда его приглашали с собой добрые рыбаки. Он, проживший у подножья вулкана всю свою жизнь, боялся непредсказуемости своенравной воды. Ирония судьбы! Иньяцио даже улыбнулся при этой мысли, но лишь на мгновение и снова загрустил.

— Видимо, я все-таки этниец, и ничего тут не поделаешь.

Он повернулся к морю спиной, и слабые глаза различили за силуэтом домиков темное призрачное пятно родной Горы. Его губы сжались, и из глубины его груди раздался тяжелый, хоть и тихий вздох.

И словно сравнивая, он снова оглянулся на бескрайнее море, а волна подхватила его невысказанную вслух мысль и унесла в темноту, туда, где что-либо можно разглядеть только глазами памяти или желания.

— Джованни был прав… — тихо пробормотал он. Решение уже созрело в его голове, но он пока боялся признаться себе в этом.

VII

— Ma che cosa e successo? (ит. «Что случилось»).

Иньяцио все утро вел себе странно, его руки тряслись, он часто вставал, потом садился и вновь вставал.

— Ничего.

— Да нет же, мы видим, что-то стряслось!

Тут уже подключилась заботливая Сильвия.

Не в силах больше хранить молчания, Иньяцио выжал из себя:

— Джованни.

— Что Джованни?

— Вы никогда мне не говорили, но я точно знаю, что он ушел.

— Куда ушел? Когда? О чем ты?

— Обратно. В Зафферано.

— Само собой. Иначе как бы он вам рассказывал о море?

— Нет, он ушел и во второй раз.

— Дважды? Зачем?

— Он понял, где его дом. Он не смог стать такими как вы. Как и я не смог.

— Но ты же говорил, что в тот день, он ушел навсегда и в Зафферано больше не возвращался.

— Si. Не вернулся. Он, наверное, умер по дороге назад. Он ведь был тогда старым.

Иньяцио сказал это на удивление спокойным ровным голосом, но его слова зависли в гробовом молчании гостиной. Эммануэль выглядел удивленным, вернее, шокированным, Мариетта и Катерина явно не понимали, что происходит, Сильвия, казалось, тоже не до конца понимала весь смысл и последствия сказанного, но ее взгляд выражал бесконечное сочувствие, и только вся боль и правда слов Иньяцио отражалась в безмолвных глазах Сандро.

— Mille grazie! Le sono molto grato! Спасибо за все! Я вовек вас не забуду.

И Иньяцио поднял с пола маленький туесок, который они только что заметили.

— Ты куда?

— Домой.

-Ты сума сошел? Ты ведь не дойдешь!

— Purtroppo! (ит. «Увы»).

— Мы пойдем с тобой! — вдруг решительно сказал Эмануэле. — И никаких возражений!

После совета в Катании вызвалась дюжина ребят, вызвавшихся помочь Иньяцио и пойти с ним. Весь борго так полюбил чудаковатого старика, что ему решили простить эту выходку и пошли на уступки.

VIII

Они преодолели больше половины пути, как почувствовали, что-то изменилось. Изменилось координально и невозвратимо. Некоторые предложили вернуться обратно, но у старика, казалось, открылось второе дыхание, и он пошел еще более споро и решительно, чем раньше. Все-таки он обладал неутомимым и упрямым характером, хотя, быть может, тоже почувствовал ту безымянную перемену.

— Куда спешишь, старик?

— Мало времени — с отдышкой прошептал Иньяцио.

До чего скупы декорации, среди которых развертывается многоликая игра человеческой вражды, и дружбы, и радостей! Волей случая люди брошены на еще не остывшую лаву и уже надвигаются на них грозные капризы природы. Цивилизация — лишь хрупкая позолота на теле земли: заговорит вулкан, нахлынет море, дохнет песчаная буря — и они сгинут без следа. Так откуда же у них эта тяга к вечности? Почему забывают, что здесь, как и повсюду, жизнь — это роскошь, что нет на планете такого места, где земля у нас под ногами и впрямь лежала бы толстым слоем.

Вскоре лес расступился, и перед испуганной группой людей открылась картина, которую они уже ожидали увидеть, но продолжали надеяться, что все обойдется. Не обошлось. Они не ошиблись.

На черной, испещренной словно шипами, колющейся, враждебной земле текли струи огненной крови. Не было ничего кроме Красного и Черного. Ни леса, который до мельчайших подробностей знал Иньяцио, того леса, в котором петляли тропы, проложенные им и его родителям тогда, когда ему еще не было и четырех лет. Ни улиц, выкрашенных в цвет сочного персика. Ни людей, до боли знакомых и родных, которых, быть может, он не всегда понимал, но которых любил, ЛЮБИЛ! Которые были важнее, чем какое-то там несуществующее море. Не видел и Дома, самого высокого на свете Морского Причала, к которому не приплыл ни один корабль. Его больше не было.

— Пойдем, Иньяцио, пойдем! Cost e la vita! (ит. «Такова жизнь»)

Рыбаки в страхе пятились назад, зачарованно глядя на алые жилы горы и панически боясь, бесконечно боясь этой безжалостной стихии. А старик стоял и смотрел пустыми глазами на взлетающую вулканическую пыль — пудру смерти. Своим спокойствием, казалось, он бросал вызов природе, Богу, судьбе, но всем им было все равно, никто не собирался его убивать.

— Я должен был быть с ними.

И только пар, поднимаясь от лавы, струился тихо и спокойно, улетая в безмятежное небо.

IX

Прошел год.

Эти два слова равнодушно промелькнули в его голове, и он удивился тому, как спокойно он теперь глядит на события прошлого.

Он сидел на фоне деревьев. Его волосы и борода были совершенно седыми, а клетчатая рубаха, казалось, была им одолжена у другого Иньяцио, более представительного, нежели того, как он сейчас выглядел: он как-то съежился, плечи опустились и стали узкими. Он задумчиво смотрел на что-то находящееся впереди, и при взгляде на него возникало тревожное ощущение подлинности. Он смотрел на что-то находящееся за морем. Нет, ни на кровавый пик Этны. Нет, ни на домик на границе Зафферано.

Снова он коснулся истины и, не поняв, прошел мимо. Тогда он думал — вот и гибель, предел отчаяния, и тогда-то, оставив всякую надежду, обрел душевный покой. Он смотрел вперед и видел там самого себя, не этнийца, не сицилийца, не итальянца. Просто видел свою сущность, от которой были отсечены все страхи, мечты, сомнения, всё бренное и переменное.

Окинув взглядом бескрайнее море, разлучающее людей и их самые дорогие воспоминания, он всмотрелся в грозную россыпь камней — остатков древних потеков лавы, о которые могли разбиться не только лодки, но и все иллюзии человека. Это был проникнутый тоской человек, который никогда не выходил в море, боясь кораблекрушения, но потерпевший его на суше.

Вместо послесловия

11 января 1693 года произошло одно из самых сильных извержений за все историю Сицилии, а следы тех лавовых спусков остались на земле до сих пор и распростерты на многие десятки километров от кратера. До этого года на острове, действительно, существовала лишь пара древних дорог, идущих по кромке моря, а путей, связывающих деревни в глубине с прибрежными поселениями не было. Многие люди, живущие на Этне, всего в 15 км от моря, спускались вниз к нему, в лучшем случае, раз в жизни. После извержения, принесшего огромные разрушения, началась реставрация острова, были проложены дороги, чья траектория с тех пор не менялась, а Катания и многие другие города были отстроены заново в популярном в то время стиле барокко.

В тексте могут быть исторические и лексические неточности. Два исторических фото взяты из Интернета.

Теги: Пляжный отдых